Песня тринадцатая. В самости Ума.
И наконец пришло туда безразличное, нагое небо
Где Тишина прислушивалась к Голосу космическому,
Но не было ответа никакого на миллион призывов;
Души бесконечный вопрос не находил ответа.
Внезапное решение оборвало надежды жаждущего,
Глубокий перерыв в могучем покое,
Финишная черта на последней странице мысли
И край, и пустой, бессловесный покой.
Там в паузе замерла, взбираясь, иерархия миров.
Стоял он на широкой арке вершины Пространства
Наедине с громадным «Я» Ума
Которое владеет жизнью всей в углу своих просторов.
Недвижное во всемогуществе и отчужденно,
В мире, который проистекает от него, участия не принимает:
Внимания не обращает на победные фанфары,
Было безразлично к поражениям своим,
Плачь горя, слышало и знака не давало;
И безучастно взор свой опускало на добро и зло,
Смотря на разрушение приходящее, движения не делало.
Причина равная вещей, Провидец одинокий
И Хозяин этого множества форм,
Оно несло все мысли и дела не действуя,
Господь, свидетельствующий мириады дел Природы
Санкционирующий движения ее Силы.
Его ум отражал это обширное созерцание.
Это молчание свидетельствующее – есть тайное основание Мыслителя:
Скрытое в тихих глубинах формировалось слово,
Из скрытого безмолвия рождается действие
В уме, полном голосов, трудящемся мире;
В тайну завернуто зерно, посеянное Вечным,
Покой, рождения души мистическое место.
В верховном удалении Бога, тиши безвременной
Видящее «Я» и могучая Энергия встретились;
Тишина знает себя, и мысль принимает форму:
Само сотворенное из двойственной силы творение взрастает.
Он жил в спокойной самости, и это жило в нем;
Эти немые, внимающие, незапамятные бездны,
Со своим простором, тишиной, были его родными;
Единым существом со всем этим, он ширился, могучим и свободным становился.
Отдельный, свободный от уз, он наблюдал все сделанные вещи.
Как тот, кто строит себе воображаемые сцены
И самого себя не теряет в том, что видит,
Зритель собственной драмы придуманной,
Глядел на мир и наблюдал свои мотивирующие мысли,
С бременем пророчества светлого в их глазах,
Эти силы со своими стопами ветра, огня
Вздымались из безмолвия его души.
Ныне, ему казалось, что он знает все и понимает;
Желание к нему не приходило, и воли никакой другой порыв,
Великий, беспокойный спрашивающий потерял свою задачу;
Ни о чем не вопрошал, и не желал.
Он там мог оставаться, Сам, и завоеванная Тишина:
Душа его имела мир, он знал космического Целое.
Затем внезапно лучезарный палец опустился
На все видимые вещи, касаемые, слышимые иль ощущаемые,
И показал его уму, что ничего узнать не может;
Должно быть достижимо то, из чего все знание приходит.
Скептичный Луч разрушил всю эту видимость
И в самый корень поразил мысли и чувства.
Они выросли во Вселенной Неведения,
Стремящиеся по направлению к сверхсознательному Солнцу,
Играя в дожде и сиянии из райских небес
Которыми никак не могли завладеть, как бы высоко не стремились
Или постичь, как бы ни был остр их щуп.
Сомнение разъедало даже значение мышления,
Неверие было наброшено на инструменты Ума;
Всего того, что принимается за сияющую монету реальности,
Доказывающий факт, утвержденное заключение, дедукция ясная,
Теория твердая и несомненное значение,
Проявились как мошенничество в кредитном банке Времени
Или активами, лишенными ценности в казначействе Истины.
Невежество на троне несуразном
Паясничало с удачливым суверенитетом
Фигурой знания, облаченную в сомнительные слова,
Неадекватно яркую мишуру мысленных форм.
Рабочий во тьме, ослепленный полусветом,
Что оно знало, было образом в зеркале разбитом,
Что оно видело, было реальным, но зрение его было неправдивым.
Идеи все, в его репертуаре обширном
Были подобны рокоту проходящей тучи
Что расточает себя в звуке и следа не оставляет.
Дом хрупкий, подвешенный в неуверенном воздухе,
Тонкая, хитроумная паутина, вокруг которой движется оно,
На дереве вселенной выставленная на какое-то время,
И снова собранная в себя,
Было только ловушкой, чтобы схватить жизни насекомую пищу,
Хрупкие, окрыленные мысли, которые порхают в мимолетном свете
Но умирают, однажды словленные в застывшие формы ума,
Стремления хилые, но в малой человеческой шкале большими кажущиеся,
Мерцания на сверкающем плетении воображения
И паутиной оплетенные верования более не живые.
Магическая хижина построенных убеждений
Сделанная из сверкающей пыли и яркого лунного сияния
В которой хранит благоговейно свой образ Реальности,
Разрушилась в Неведение из которого поднялось.
Там был лишь проблеск символичных фактов.
Что были саваном мистерии в их сиянии таившимся,
И ложь, основанную на скрытых реальностях
Которыми они живут, пока не выпадут из Времени.
Наш ум – это дом, проведываемый убитым прошлым,
Идеями, мумифицированными вскоре, призраками старых истин,
Спонтанностями Бога, связанными веревками формальности
И упакованными в ухоженные кладовые разума,
Могилу великих, потерянных возможностей,
Или офис для неверного использования жизни и души
И пустая трата всего того, что человек мастерит из небесных даров
И все его мотовство запасов Природы,
Подмостки для комедии Неведения.
Мир сценою казался, для долгой, эпохальной неудачи:
Взрастало все бесплодным, и не было заложено фундамента надежного.
Атакованный острием убеждающего луча
Строитель – Разум потерял ее секрет
В успешной ловкости и обороте мысли
Что делает душу пленником фразы.
Эта высочайшая мудрость была сверкающей догадкой,
Это учение мощное о структуре миров -
Свет проходящий на поверхности бытия.
Там не было ничего, кроме схемы, начертанной чувством,
Заменитель для вечных мистерий,
Нацарапанное изображение реальности, план
И возвышение архитекторским Словом
Наложенного на Времени подобие.
Существования самость была в тени сомнения;
Почти казалась лепестком лотоса плывущим
В голом пруду космического Ничто.
Это великий зритель и созидательный Ум
Был лишь каким-то наполовину видящим делегатом,
Вуаль, которая повешена между Душой и Светом,
Идол, но не тело живущее Бога.
Даже недвижный дух, что наблюдает эти работы
Был неким бледным фасадом Непостижимого;
Казалась тенью, широкая, свидетельствующая Самость,
Освобождение и покой недвижный
Существования пустым отвержением Временем сотворенных вещей;
Нашей сладостной и могучей Матери не было там
Которая жизни своих детей прижимает к груди,
Ее объятий, что в руки мир берут
В непостижимом восторге Бесконечного,
Блаженство, что есть великолепное зерно творения
Или белая страсть Бога – экстаза,
Что смеется во вспышке безграничного сердца Любви.
Дух более великий, чем Самость Ума
Должен ответить на вопросы души.
Ибо не было здесь ключа и надежной дороги;
В неизвестном исчезали высоко взбирающиеся тропы;
Артиста взор творил Запредельное
В противостоящих образцах и конфликтующих оттенках;
Частичный опыт Целое дробил.
Он ввысь глядел, но все было пустым и недвижным:
Сапфирный небосвод абстрактной Мысли
Убегал в бесформенную Пустоту.
Он вниз смотрел, но все было безмолвным и темным.
Слышался шум посередине, мысли и молитвы,
Борьба, работа без конца иль паузы;
Невежественные и тщетные поиски возвышали свой голос.
И слухи, и движение, и зов,
Пенящаяся масса, неисчислимый крик
Катился вечно над океанскою волной Жизни
Вдоль берегов Неведения смертного.
На этой огромной груди неспокойной
Существа и идеи, силы и формы как волны
Толкались за положение и верховенство,
Вздымались и тонули, и опять поднимались во Времени;
На самом дне бессонной суеты,
Ничто – родитель миров сражающихся,
Творец ужасный – Смерть, мистическая Пустота,
Вечно длящийся, неразумный плач,
Вечно исключающее, вечное Слово,
Недвижное, отказывающееся спрашивать и отвечать,
Располагалось под голосами и маршем
Неясного Подсознания немой неопределенности.
Два небосвода – света и тьмы
Свои пределы противопоставляли путешествию духа;
Что двигался завуалированный в бесконечность самости
В мире существ и мгновенных событий,
Где вынуждено все умирать, чтоб жить, и жить, чтоб умереть.
Бессмертность, обновляемая смертностью,
Блуждала в спиралях своих действий
Иль бегала вокруг кругами мыслей,
Но все же была не больше изначальной сути
И знала не более чем тогда, когда впервые началась.
Существовать было тюрьмой, исчезновение – бегством.
Конец тринадцатой песни.
|
