Песнь седьмая. Нисхождение в ночь.
Ум, избавленный от жизни, спокойным стал, чтоб знать,
Сердце, отделенное от слепоты и боли,
Печати слез, границ невежества,
Он обернулся, чтоб найти обширную причину мировой ошибки.
Смотрел в другую сторону от зримого лица Природы
И посылал свой взгляд в Простор необозримый,
Пугающая, неизвестная Бесконечность,
Спящая позади бесконечного круга вещей,
Которая несет вселенную в своих безвременных просторах
И рябь существования – есть наши жизни.
Из этого дыхания несознательного, строятся миры
Материя и ум – могущества и символы,
Наши пробужденные мысли – продукт ее снов.
Была разорвана вуаль, что покрывает Природные глубины:
Исток он видел продолжающейся боли мира
И пасть, черной впадины Неведения;
Зло, сохранившееся в корнях жизни
Подняло голову свою, в его глаза взглянуло.
На тусклом берегу, где умирает субъективное Пространство,
С застывшего гребня, обозревая все, что есть,
Мрачное, пробудилось Незнание,
Ее широкие и чистые глаза дивились на Время и Форму,
Уставились на выдумки Живущей Пустоты
И Бездну, откуда исходят наши начала.
За ней показалась из серости вырезанная маска Ночи
Наблюдающая рождение всех сотворенных вещей.
Могущество скрытое, осознавало свою силу,
Неясное, везде таящееся Присутствие,
Рок противостоящий, что угрожает всем вещам сотворенным,
Смерть, как символ темного семени жизни,
Казалась порождающей и убивающей мир.
Затем из мрачной мистерии бездн
И из Маски полой груди
Что-то кралось вперед, что казалось бесформенной Мыслью.
Фатальное влияние незаметно в творения проникло
Чье летальное прикосновение преследует бессмертный дух,
На жизнь возложен был охотящейся смерти палец
И покрыта мраком ошибки, горя и боли
Души естественная воля к истине, радости и свету.
Обвила деформация то, что требовало быть
Существа тем самым поворотом, Природы истинным мотивом.
Враждебный и извращающий Ум за работой
В каждом углу укрывался сознательной жизни
Развращал истину ее собственными формулами;
Захватчик слуха души,
Поражающий знание оттенком сомнения
Пленил оракулов богов оккультных,
Стер указательные надписи паломничества Жизни,
Отменил эдикты твердые, что выгравированы на скале Временем,
И на фундаментах Закона космического
Воздвиг пилоны бронзовые своего беспорядка.
Даже Свет и Любовь, от скрытой опасности чар
Обернулись из блестящей природы богов
В падших ангелов и солнца обманывающие,
Сами стали опасностью и соблазном,
Порочной сладостью, влиянием гибельным в небесах рожденным:
Его сила могла деформировать самые божественные вещи.
Ветер скорби повеял над миром;
Ложью всякая мысль была осаждена, поступок каждый
Нес штамп дефекта или разочарования,
Высокие попытки все – падением или успехом тщетным,
Не мог никто знать причины своего падения.
Серая Маска шептала, хотя не было слышно ни звука,
Но все же в невежественном сердце семя посеяно
Что пробивало черный плод страдания, смерти и болезней.
Из холодных степей сурового Незримого
Невидимые, носящие Ночи серую маску,
Прибывали темные ужасные посланцы,
Захватчики из опасного мира силы,
Посланцы абсолютного зла.
В тишине голоса говорили невнятно,
Руки, которых не видит никто, сажали фатальное семя,
Была не видима форма, но сделана все же работа ужасная,
Декрет стальной, записанный искривленными заглавными буквами
Навязывал закон греха и рок враждебный.
Жизнь глядела на него, изменившимися и мрачными глазами:
Он видел ее красоту и сердце устремленное в вещах
Что довольствуется маленьким счастьем,
Отвечая малому лучику истины и любви;
Он видел ее золотой солнечный свет и далекое небо ее голубое,
Детей очарование и любовь друзей
И женщин красоту и добрые сердца людей,
Но видел также ужасную Силу, что управляет ее настроениями
И страдания, что разбрасывает на своих дорогах,
Рок, ожидающий незримых шагов человека
И ее злой и тяжелый, последний дар смерти.
Дыхание разочарования и упадка
Разлагающее, ожидало зрелости Жизни
И делало гниющим полновесное зерно Души:
Прогресс стал Смерти поставщиком.
Мир, что держался закона убитого Света
Лелеял гниющие трупы мертвых истин,
Приветствовал искривленные формы как свободные вещи, новые и правдивые
Смаковал красоту из уродства и зла
Гостями себя чувствуя на пиршестве богов
Испорченное пробуя подобно пище сдобренной специями.
Тьма, устоявшаяся в тяжелой атмосфере;
Охотилась за ясною улыбкой губ Природы
Доверие естественное убивала в ее сердце
И страхом искаженный взгляд вкладывала в ее глаза.
Вожделение, что извращает духа природное благо
Заменило сфабрикованными добродетелью и пороком
Души спонтанный и открытый импульс:
Поражая Природу ложью дуальности,
Их двойственные ценности разжигали запретный интерес,
Делали зло освобождением от фальшивого добра,
Эго, откармливали на добродетели и грехе
И делали каждого инструментом ада.
В грудах отходов монотонной дороги
Лежать остались старые, простые восторги
На пустыре нисхождения Жизни к Ночи.
Вся слава жизни потускнела, запятнана сомнением;
Вся красота закончилась в стареющем лице;
Вся сила была приравнена к проклятой Богом тирании
И Истина нуждалась в вымысле ума:
Преследование радости было теперь изнурительной охотой;
Вопрошающее Неведение оставило всякое знание.
Как из темного чрева он увидел всплывающее
Тело и образ Незримого, темного
Скрытого за красивой поверхностью жизнью.
Его опасная коммерция – есть причина страдания нашего.
Его дыхание – яд тонкий в человеческих сердцах;
Все зло стартует от этого двусмысленного лика.
Опасность ныне посещает простую атмосферу;
Мир рос и полнился зловещими энергиями,
Куда б ни обратил свои глаза о помощи или надежде,
В поле и дом, на улицу, лагерь и рынок,
Встречал он незаметные и крадущиеся явления и уходы
Вооруженных, тревожащих, воплощенных Влияний.
Марш образов богинь, нагих и темных
Воздух беспокоил грандиозной неловкостью;
Ужасные шаги проходили невиданно близко;
Формы, что были угрозами, завладели грезой и светом,
И зловещие существа миновали его на дороге
Даже взгляд которых был бедствием:
Очарование и сладость грозная и непредвиденная,
Лица, что поднимались, соблазняя губы и глаза
К нему приближались, вооруженные красотой как ловушкой,
Но в каждой черте хранили фатальное значение
В любой момент могли опасно измениться.
Но он один распознал ту скрытую атаку.
Вуаль лежала на внутреннем видении,
Была там сила, которая скрывала свои ужасные шаги;
Все было оклеветано, но все же сама мысль была правдивой;
Все было окружено, но ничего не знало об осаде:
Потому что никто не мог видеть авторов своего падения.
Осознавая все еще скрываемую некую темную мудрость,
Он следовал дорогой неясных шагов потрясающих
В ночь возвращаясь, из которой они пришли.
Он ничейного тракта достиг, которого никто не строил.
И всякий мог туда войти и никто – остаться надолго.
Это были нечеловеческие земли атмосферы зла,
Полнились соседством без единого дома,
Земля пограничная меж адом и землею.
Там нереальность была господином Природы:
Это было пространство, где ничего истинного быть не могло,
Ибо не было ничего, на что оно претендовать хотело:
Высокое явление окутывало благовидную пустоту.
Но все еще ничто не признавало своего притворство
Даже себе в полном сомнений сердце:
Обширный обман был законом вещей:
Они могли жить только обманом.
Необоснованным Ничто гарантировать
Фальшивость форм, которые Природа взяла
И сделала так, что казалось они, живут и существуют.
Заимствованная магия тащила их из Пустоты;
Они принимали форму и вещество, что были не их
Показывали цвет, что хранить не могли,
Зеркала для фантома реальности.
Каждый радужный блеск был великолепной ложью;
Красота нереальная украшала чарующий лик.
Ничто не могло быть уверенным в существовании прежнем:
Радость растила слезы, и добро поддерживало зло,
Но никогда, никто блага не собрал от зла:
Любовь заканчивалась рано в отвращении, восторг болью убивал,
Истина взрастала в фальшь и смерть руководила жизнью.
Сила, которая смеялась над бедами мира,
Ирония, что соединяла противоречия мира
И швыряла их для борьбы в объятия друг друга,
На лицо Бога помещала сардонический рот.
Равнодушное, это влияние входило повсюду
И ставило раздвоенный копыта след на той груди;
Извращенное сердце и странная, мрачная улыбка
Насмехалась над зловещей комедией жизни.
Возвещая пришествие опасной Формы
Грозная поступь смягчала свои ужасные шаги
Чтобы никто не мог понять, иль быть на страже;
Никто не слышал, пока не сомкнулась ужасная хватка.
Иль возвещало все еще пришествие божественное,
Воздух пророчества ощущался, небесная надежда,
Как песнопение слышалась, и виделась как новая звезда.
Демон был виден, но окутанный светом;
Казался он небесным, помогающим ангелом:
Неправду он вооружал Писанием и Законом;
Он обманывал мудростью, развращал добродетелью душу
И к вечным мукам вел путем небесным.
Он давал обильное чувство силы и радости,
И когда предостережение раздавалась внутри,
Сладким голосом он успокаивал слух,
Иль ум пленял его собственно сетью;
Его безжалостная логика, делала так, что ложь казалась правдой.
Изумляя избранного навыком святым
Он говорил так, точно голос Бога.
Тот воздух полон был ухищрений и измен;
В том месте правду говорить было тактической уловкой;
В улыбке таился подвох, и творила опасность
Своим покровом безопасность, веру – вратами входа своего:
Смеясь, ложь приходила с глазами истины;
И каждый друг мог обернуться врагом или шпионом,
Чья-то рука пожимая, скрывала в рукаве кинжал
Объятия могли быть железной клеткой Рока.
Агония и опасность выслеживали свою трепещущую жертву
И мягко говорили с ней, как с робким другом:
Атака бросалась внезапно, незримая и страстная;
На каждом повороте в сердце прыгал страх
Выкрикивал страдающим, ужасным голосом;
Взывал к кому-нибудь спасти, но близко никто не подходил,
Все осторожно проходили, потому что всегда смерть была рядом;
И все же предосторожность казалась напрасной тратой внимания
Ибо все что сторожилось, оказывалось в смертельных сетях,
И когда после неопределенности долгой, приходило спасение
И несло избавление счастливое, обезоруживая силу,
Это было улыбающимся проходом к еще более жуткой судьбе.
Там перемирия не было и места безопасного для отдыха;
Никто не отваживался спать иль руки опустить:
То был мир битвы и сюрпризов.
Все, кто там был, жили лишь для себя;
Все воевали против всех, но с ненавистью общей
Обращались на разум, что искал кого-то высшего блага;
Истина была в изгнании, чтоб не отважилась сказать
И ранить своим светом сердце темноты,
Или нести свою гордость знания, кощунствовать
Над установленной анархией укоренившихся вещей.
Затем сцена поменялась, но сохранила свое ужасное нутро:
Изменив свою форму, жизнь той же самою осталась.
Столица была там, без Государства:
Он не имел правителя, и лишь боролись группировки.
Он видел город древнего Неведения
Основанный на почве, которая на знала Света.
Там каждый, шел одиноко в собственной тьме:
Лишь на дорогах Зла они согласны различаться,
Жить своим собственным путем и своей сутью
Иль утверждать общую ложь и заблуждение;
Там Эго было господином, на своем павлиньем сидении
И Ложь сидела за ним, его царица и супруга:
Мир к ним повернулся как к Небесам, к Богу и Истине.
Несправедливость оправдывала декретами твердыми
Суверенные гири Ошибки легализованы как ее ремесло,
Но все эти гири были фальшивы, и ни одной не было верной;
Она всегда наблюдала за равновесием и за мечом,
Чтобы ни одно святотатственное слово не могло обличить
Священные формулы ее старого беспорядка.
Своеволие, обернутое в высокие вероисповедания, проходило свободно
И Дозволение шествовало гордо, разглагольствуя о порядке и правах:
Там не было Алтаря поставленного Вольности;
К затравленной свободе истинной питали отвращение:
Гармония и Терпимость в помине не видны нигде;
Каждая группа провозглашала свой нагой и гнетущий Закон.
Рамки этики раздували словами писаний
Или теория страстно верила и превозносила
Табличку казавшуюся священным кодом Небес.
Формальная практика одевала в броню и подковы
Давала жестокому и грубому воинскому роду
Вытянутым из диких пещер земли
Суровую и гордую осанку жесткого благородства,
Негибкую и внушительную гражданскую позицию.
Но все их личные дела опровергали эту позу:
Полезность и сила были их Правом и Истиной,
Ненасытность, орлиная когтями вцепилась в вожделенное благо,
Все кто слабей, были добычей, которую долбили клювами, когтями рвали.
В таинственности своей сладкой, приятного греха
Они Природе подчинялись, не моралисту Богу.
Торговцы несознательные в узлах крайностей,
Сами творили то, что в других бы преследовали;
Когда глядят своими глазами, на ближнего порок,
Они негодованием пылают, добродетельным гневом;
Не помня о своих проступках, скрытых глубоко;
Толпе подобные, камнями соседа побивают, уличенного в грехе
Прагматичный судья внутри отсылал фальшивые декреты,
Формулировал худшие беззакония на фундаменте объективности,
Лишь обосновывал деяния недобрые, степень санкционировал
Интерес и желания меркантильного эго.
Так был сохранен баланс, тот мир мог жить.
Их пыл фанатичный толкал безжалостные культы,
Чужая вера бичевалась до крови как ересь;
Они допрашивали, пленяли, пытали, сжигали, иль карали
И принуждали душу от правды отказаться или умереть.
Среди ее мировоззрений сталкивающихся и воюющих сект
Религия на троне восседала запятнанном кровью.
Сотни тираний притесняли, убивали
Единство учреждали на силе и обмане.
Там только то, что было видимым, ценилось как реальное:
Тем идеалом был циничного ничтожества удар;
Освистанный толпой, и передразненный просвещенными остряками,
Духовный поиск, отверженный скитался
Мечтателя само обманывающего паутина мыслей
Или безумная химера иль хитрость лицемера,
Свой страстный инстинкт проложил сквозь темные умы
И терялся в круговороте Неведения.
Ложь была там правдой, а истина – ложью.
Здесь должен был путник возвышающей Дороги –
Ибо дерзнули королевства Ада взволновать Небесный путь –
Паузу делать, иль медленно следовать сквозь то опасное пространство,
С мольбою на своих губах и Именем Великим.
Если б не пробовал с остроконечным лезвием различения всего,
Он мог бы попасть в бесконечные сети фальшивости.
Он зачастую должен оглядываться через плечо
Как тот, кто чувствует дыхание врага на своей шее;
Еще подкрадывающийся сзади, предательский удар
Может повергнуть и пригвоздить к не освященной почве,
Пронзить его спину заостренным колом Зла.
Так может кто-то пасть на Вечного дороге
Расплатившись во Времени шансом единственным духа
И весточки нет от него, чтоб достигла богов ожидающих,
Отмечен как «пропавший без вести» в реестре душ,
Имя его – ярлык провалившейся надежды,
И положение угасшей, вспоминаемой звезды.
В безопасности были лишь те, кто Бога в сердце хранили:
Доспехи их – доблесть, вера – их меч, они должны идти,
Рука готова поразить, глаза – разведать,
Копье внимания бросающие вперед,
Герои и солдаты армии Света.
И даже так, с трудом, ужасную опасность миновали,
Избавлены в спокойной, чистой атмосфере,
И наконец они осмелились дышать и снова улыбаться.
И снова они двигались под настоящим солнцем.
Хотя Ад и диктует правила, дух все же власть имеет.
Эту незаселенную землю он прошел без дебатов;
Его делегировали высоты, его желала Бездна:
Никто не стоял у него на пути, голос ничей не запрещал.
Ибо легок и быстр путь вниз бегущий,
И ныне по направлению к Ночи повернуто его лицо.
Еще большая тьма ожидала, более худший регион,
Если что-то может быть хуже там, где все – крайности зла;
Но все же по отношению к прикрытому неприкрытое, обнаженное хуже.
Там Бог, Истина, всевышний Свет
Никогда не были, иль не имели силы более.
Как если б кто-то скользнул в глубокий транс момента
Над границей ума в другой мир,
Он пересек границу, тайный след которой
Не в состоянии видеть глаз, лишь чувствует душа.
В бронированные, жестокие владения он пришел
И видел самого себя скитающегося, словно потерянная душа
Среди замаранных стен и диких трущоб Ночи.
Вокруг него толпились серые и нищие лачуги
Соседствующие с гордыми дворцами искаженной Силы,
Нечеловечекие кварталы и демонические районы.
Гордое в злом сжимало свое ничтожество;
Невзгоды преследующие великолепие подавляли те свирепые
Сумрачные окрестности города грезы – жизни.
Там Жизнь показывала зрителю – душе
Глубины тени ее странного чуда.
Богиня без надежды, сильная и падшая,
Неясная и деформированная какими-то ужасными чарами Горгоны,
Словно шлюха, императрица в притоне
Нагая и бесстыдная, торжествуя, она поднимала
Свое злое лицо опасной красоты и шарма
И притягивая паникующего к потрясающему поцелую
Поражала великолепием своих фатальных грудей,
Манила к своей бездне падения духа.
Сквозь его поле зрения она умножалась
Как в съемке фильма иль движущемся изображении
Великолепие непреклонное ее роскоши ночных кошмаров.
На темном окружении бездушного мира
Она инсценировала между зловещим светом и тенью
Свои глубинные драмы печали
Написанные на агонизирующих нервах живого:
Эпосы ужаса и мрачного величия,
Кривые статуи бросались в жизненную грязь и застывали.
Избыток отвратительных форм и отвратительных дел
Сковал жалость в очерствевшей груди.
В балаганах греха и ночных посещений порока
Титуловал бесчестьем телесной похоти
И низкие фантазии, выгравированные в плоти,
Превращали вожделение в декоративное искусство:
Злоупотребляя даром Природы, ее извращая умение
Увековечивали зерно посеянное живущей смерти,
В грязный бокал лили вино вакханалий,
Вручали сатиру жезл бога.
Нечистые, садистские, с гримасничающим ртом,
Серые, гниющие выдумки отвратительные и жуткие
Приходили, транслируемые из бездн Ночи.
Ее изобретательность, искусность в чудовищном
Нетерпимо ко всем естественным формам и равновесию,
Зияние нагих, напыщенных линий,
Давало карикатуру застывшей реальности,
И арт – парад потусторонних, перекошенных форм,
И уродливые маски непристойные и ужасные
Растаптывали до мучительного состояния разорванное чувство.
Поклонница неумолимого зла,
Она делала подлость великой и разврат возвеличивала;
Сила драконья энергии рептилий
И странные прозрения пресмыкающейся Силы
И величие змеиное в ложе трясины
Тянули преклонение к мерцанию тины.
Природа вытянутая из своей формы и основы
Была изогнута в неестественной позе:
Отвращение симулировало желание инертное;
Была сотворена агония для приправы пищи блаженства,
Ненависти было доверена работа вожделения
И пытка приняла форму объятий;
Страдание ритуальное освящало смерть;
Поклонение предлагалось Небожественному.
Эстеты новые Адского искусства
Тренировали ум любить то, чем отвращается душа,
Лояльность навязывали трепещущим нервам
И принуждали вибрировать не желающее тело.
Настолько сладка и слишком гармонична, чтоб оживить
В том состоянии, что загрязняет сердцевину существа,
Красота была запрещена, сердечные чувства притуплены в спячке
На их месте лелеялась дрожь ощущений;
Так пробовался мир для струй чувственного зова.
Судьей здесь был материальный, холодный интеллект
И нуждался в чувственных уколах, толчке и плети
Чтобы эта твердая сухость и мертвые нервы смогли ощущать
Какую-то силу и страсть, острие жгучее жизни.
Философия новая создала теорию правила зла,
Упиваясь мерцающим разложением декаданса,
Или давала питоньей Силе мотивированную речь
Вооружала знанием животное первобытное.
Лишь размышляя, склонился над жизнью и Материей,
Ум, измененный по образу животного, стоящего на задних лапах;
Он продирался в яме, чтобы до истины добраться
И освещал свой поиск подсознания вспышками.
Оттуда пузырясь вздымалась, омрачая воздух более высокий,
Гниющие и мерзкие секреты Бездны:
Реальной жизнью это называли и позитивным фактом.
Это теперь составляло атмосферу зловонную.
Страсть дикого животного кралась из Ночи
Чтоб свою жертву наблюдать глазами завораживающими:
Вокруг него словно огонь языками плюющийся
Там развалясь смеялся животный экстаз;
Там воздух был заполнен грубыми, свирепыми стремлениями;
Толпясь и жаля чудовищным роем
С гудением пагубным втиснулись в его ум
Мысли, что в состоянии отравить небесное дыхание Природы,
Принуждая неохотные веки на взор нападать
Делая, что проявляли мистерию Ада.
Все, что там было, из этого образца было сделано.
Раса владела, населяла те части.
Демонов сила скрывалась в человеке
Что вздымается, зажатая законом человеческого сердца,
Пораженная спокойными и суверенными глазами Мысли,
Может в огне и землетрясении души
Подняться и, взывая к своей родимой ночи,
Разум перевернуть, жизнь захватить
И копытом своим отпечатать на сотрясаемой почве Природы:
Это было для них, своего существа пылающей сутью.
Могучая энергия, чудовищный бог,
Для сильного – жесткий, неумолимый для слабого,
Он пристально глядел на безжалостный, жестокий мир сотворенный
Из под каменных век своей закрепленной идеи.
Его сердце было пьяно вином ужасного голода,
Трепет восторга чувствовал в страданиях других
И смерти, разрушения грандиозной музыке внимал.
Силу иметь, быть господином, было единственным благом и добродетелью:
Для проживания Зла, он требовал целого мира,
Для партии своей – суровый, тоталитарный регион
Жестокого предначертания дышащих созданий.
Все было сформировано по плану одному, по одному стандарту
Под черной диктатуры бездыханным весом.
На улице и в доме, в советах и дворах
Встречал существ он, кто выглядел живущим человеком
И речью поднимались на высоких крыльях мысли
Но были пристанищем всему, что ниже человека, подло
И ниже чем нижайшая рептилия ползло.
Разум, предназначенный для приближения к богам
И поднятый к шкале небесной прикосновением ума
Усугублял лишь своим просвещающим лучом
Их нерожденной природы лукавую чудовищность.
И часто, изучая знакомое лицо
Столкнувшись радостно на каком-то опасном повороте,
Надеясь взгляд света признать,
Его видение предупрежденное духа внутренним оком
Там открывало внезапно Ада торговую марку,
Иль видело с внутренним чувством, что ошибиться не может,
В подобии прекрасной иль мужеской форме
Демона, гоблина и вурдалака.
Наглость силы властвовала холодного, каменного сердца
Могущество повиновалось одобренное законом Титана,
Ужасающий хохот гигантской жестокости
И довольные, свирепые дела насилия великана людоеда.
В этом обширном и циничном логове мыслящих зверей
Он вглядывался тщетно, стараясь найти след жалости или любви;
Там не было прикосновения сладости нигде,
И только Сила и прислужники ее, ненависть и алчность:
Страдающему там не было подмоги, и не спасал никто,
Никто не смел сопротивление оказать иль слово благородное сказать.
Вооруженная под покровительством Могущества тиранов,
Эдикты подписывая своего ужасного правления
Употребляя кровь и пытку как печать,
Провозглашала Тьма свой лозунг миру.
Рабские шоры молчания в уме утверждала
Иль повторяла эти уроки заученные,
Когда венценосная, владеющая благом жезла пастыря,
Фальшь возвела на трон боязливых и распростертых сердец
Культы и кредо, которые организуют смерть живую
И убивают душу на ложном алтаре.
Обмануты все были, или служили своему обману;
В той душной атмосфере жить, правда не могла.
Несчастье верило там, в свою собственную радость
Слабость и страх обнимали свои ничтожные глубины;
Все то, что низко, и служит основанием для гнусных мыслей,
Все то, что бедно, мелочно и серо,
Дышит спокойно в своем воздухе родном
И сожаления не ощущает о божественном освобождении:
Высокомерные, насмехаясь над более просветленным состоянием
Народы бездны презирали Солнце.
Самовластие огражденное исключало свет;
Волей своей, утвердившись, чтоб быть своею собственною серою сутью:
Как уникальный, великолепный образец превозносила свои нормы:
И утешало голод свой грезами грабителя;
Словно короной, рабства крестом щеголяла,
За мрачную и жесткую самостоятельность свою цеплялось.
Ревела бычья глотка с наглым языком;
Своим жестким и бесстыдным ропотом заполнила Пространство
Грозящая всем тем, кто к истине прислушаться пытался
Вакансией на монополию потрепанного уха;
Согласие оглушенное свой голос отдавало,
В ночи выкрикивало хвастливые догмы
Хранили для падшей души, однажды считавшей богом
Гордость своего вопиющего абсолюта.
Тех царств угрожающих, открыватель одинокий
Охраняемых от солнца так, как города термитов,
Сдавленного среди толпы бродяг и шума и вспышек,
Уходящего от сумерек, к сумеркам более глубоким и опасным,
Он с силами боролся теми, что крали свет в его уме
И отбивался от их цепкого влияния.
Он вскоре появился в пространстве тусклом, лишенном стен.
Ибо ныне пути населенные были оставлены позади;
Он проходил меж берегами широкими убывающего вечера.
Вокруг него взрастала утомительная духовная пустота,
Угрожающая пустошь, зловещее одиночество
Что оставило ум обнаженным перед невидимой атакой,
Страницей пустой, на которой все, что пожелает, могла написать бесконтрольно,
Послания совершенно чудовищные.
Путешествующая точка на вниз идущих дорогах Сумерек
Среди полей бесплодных и амбаров и ютящихся лачуг
И нескольких деревьев призрачных и искривленных,
Он встретился лицом к лицу с сознанием пустоты и чувством смерти.
Но все еще была там Жизнь враждебная, незримая
Чья к смерти устремленная гармония сопротивлялась истине и свету
Оживляла унылую брешь в нереальности.
Он слышал голоса ужасные, что отвергали;
Атакуемый мыслями, толкущимися подобно призрачным ордам,
Добыча для глазеющих фантомов мрака
И террор приближающийся со своей смертельной пастью,
Ведомый странной волей вниз, вечно вниз,
А небо свыше – коммюнике Судьбы,
Он дух свой от отчаяния защитить стремился,
Но ужас ощущал надвигающейся Ночи
И Бездну, поднимающуюся чтоб затребовать его душу.
Затем закончились обители творений и их форм
И одиночество его обернуло в свои безголосые складки.
Внезапно все исчезло словно вытравленная мысль;
Пустой, внимающей бездной, стал его дух
Лишенный мертвых иллюзий мира:
Ничто не покинуто было, даже злое лицо.
Он был наедине с серой Ночью питона.
Безымянное Ничто, сознательное, плотное, немое,
Которое живым казалось, хотя без тела иль ума,
Все существа желало уничтожить
Чтобы оно могло навеки быть нагим и единственным.
Как в неощутимых, бесформенных челюстях зверя.
Зажатый, удушаемый тем жаждущим и липким пятном,
Притянутый к какому-то гигантскому и черному рту
Глотающему горлу и огромному брюху судьбы,
Исчезло его существо из своего собственного видения
Влекомое по направлению к безднам, что жаждали его падения.
Бесформенная пустота угнетала его сражающийся мозг,
Его плоть онемела от мрачной и холодной тьмы,
Нашептываемые серые внушения охлаждали его сердце;
Сила змеиная влекла из его теплого дома
И к затуханию тащила в унылой пустоте
Цеплялась жизнь за свое место нитями тяжелеющего дыхания
Объято его тело было недобрым языком.
Существование задыхалось, пытаясь выжить;
Надежда задушенная погибала в пустой душе,
Вера и память отмененные умерли
И все, что помогает духу на его пути.
Там полз сквозь каждый напряженный и болящий нерв
За собой оставляя трепещущий и жалостный след
Безымянный и невыразимый ужас.
Как приближается море к жертве связанной и неподвижной,
Так приближение неумолимой Вечности встревожило его
Вечно безмолвный ум
Боли нечеловеческой и нестерпимой.
Он это должен вынести, его надежда небесная отдалилась;
Он должен всегда существовать, без угасания покоя
В замедленном, страдающем Времени и мучимом Пространстве,
Ничто страдающее – его бесконечное состояние.
Безжизненная пустота ныне была его грудью,
И в месте том, где была когда-то сияющая мысль,
Осталась лишь, словно бледный неподвижный призрак
К надежде, вере неспособность
И ужасающая убежденность побежденной души
Бессмертная все же, но утерявшая свое божество,
Потерявшая Себя и Бога, касание миров счастливых.
Но он крепился, напрасный ужас успокаивал, терпел
Удушающие кольца агонии и страха;
Затем вернулся мир и суверенный взгляд души.
Пустому ужасу Свет спокойный отвечал:
Неумирающий и нерожденный, неизменный,
Могучий и безмолвный Бог проснулся в нем
И встретил боль, опасность мира.
Он овладел приливами Природы взглядом:
Он встретил своим духом обнаженным Ад нагой.
Конец седьмой песни, второй книги.
|
