Copyright 2007. Ezo-school.     | Главная | Натальный гороскоп | Совместимость | Карма | Профориентация | Обучение | Контакты


Здесь вы можете сделать расклад по картам Таро




Колесница Смерть Дьявол Император Императрица Шут
Фортуна Отшельник Повешенный Иерофант Верховная жрица Мир
Правосудие Страшный суд Умеренность Башня Солнце Влюбленные
Маг Луна Звезда Сила


Отрывки из книги "Last Love" Автор - Милорад Павич

Шут

Кроме своего родного языка, он говорил по-гречески, по-французски, по-итальянски и по-турецки, на свет появился в Триесте, в семье богатых сербских купцов и меценатов Опуичей, владевших на Адриатике кораблями, а на берегах Дуная полями пшеницы и виноградниками, с детства служил в воинской части своего отца, кавалерийского офицера французской армии Харлампия Опуича, знал, что и в атаке, и в любви выдох важнее вдоха, носил роскошный кавалерийский мундир, даже в самые сильные холода спал на снегу под повозкой, чтобы не тревожить свою русскую борзую, находившуюся внутри с целым выводком щенков, в разгар боя мог расплакаться из-за испорченных желтых кавалерийских сапог, самовольно оставил однажды службу в пехотном отряде, чтобы не расставаться со своим кавалерийским обмундированием, страстно любил хороших лошадей, хвосты которых заплетал в косы, заказывал себе в Вене серебряную посуду, обожал балы, маскарады, фейерверки и как рыба в воде чувствовал себя в салонах и гостиных среди музыки и женщин.

Отец говорил о нем, что он неуправляем, как ураган, и постоянно идет по краю пропасти, он же попеременно походил то на мать, то на деда, то на еще не родившегося сына или внучку. Был он человеком очень видным, выше среднего роста, белолицым, с ямкой на подбородке, похожей на пупок, и волосами длинными, густыми и черными, как уголь. А он говорил, что все его воспоминания помещаются в походном ранце.

С чужой, женской, улыбкой на лице, через которую у него проросла борода, молодой Опуич вместе с отцом проскакал, еще подростком, а позже уже сам, как офицер французской кавалерии, по всей той части Европы, которая протянулась от Триеста и Венеции до Дуная и оттуда до Ваграма и Лейпцига, и вырос на французских биваках, отмечая каждое свое новое десятилетие новой войной. Госпожа Параскева Опуич, его мать, напрасно посылала ему "пирожные с грустными грецкими орехами". Молодой Софроний стал отцом своего дьявола раньше, чем ребенка. Одним глазом он был в бабку по матери, которая прежде всего была гречанкой, а вторым -- в отца, который в конечном счете был сербом, поэтому молодой Опуич из Триеста видел мир косыми глазами. Он шептал:
-- Бог -- это Тот, Который Есть, а я тот, которого нет.
Он носил в себе с самого детства хорошо запрятанную большую тайну. Он будто чувствовал, что что-то с ним как с существом, принадлежащим к человеческому роду, не совсем так, как надо. И естественно было его желание измениться. Желал он этого тайно и сильно, немного стыдясь такого желания, как какого-то неприличного визита. Все это походило на легкий голод, который, как боль, сворачивается под сердцем, или на легкую боль, которая пробуждается в душе, подобно голоду. Он, пожалуй, и не помнил, когда именно проклюнулось это скрытое томление по перемене, принявшее вид маленькой, бесплотной силы. Словно он лежал, соединив кончики среднего и большого пальцев, и в тот момент, когда на него навалился сон, уронил руку с кровати и пальцы разъединились. И тогда он встрепенулся, будто выпустив что-то из рук. На самом деле он выпустил из рук себя. Тут появилось желание. Страшное, неумолимое, тяжелое настолько, что под его грузом он начал хромать на правую ногу... Или, как ему иногда казалось, это произошло в другой раз, давно, когда он в тарелке, полной тушеной капусты, обнаружил чью-то душу и съел ее.

Как бы то ни было, но в нем зародилось загадочное и сильное движение. Потому что лицо человека дышит, оно постоянно вдыхает и выдыхает время.

С тех пор он постоянно и много работал над тем, чтобы что-то существенным образом изменить в своей жизни, чтобы мечта, томившая его, стала реальностью, но все это приходилось делать как можно более скрытно, поэтому его поступки часто оставались непонятными окружающим.


Первый ключ. Маг

Внимание поручика привлекла птица, которая над шатром на сильном ветре летела, оставаясь на одном месте, будто была привязана. Из шатра раздавался мужской голос, певший "Воспоминанья -- это пот души", и Опуич заплатил и вошел.
Внутри на столе стоял Маг, опоясанный змеей, державшей во рту свой хвост, и пел. В его волосах были красные розы. Он мог съесть имя любого из присутствующих всего за четверть наполеондора, а за чуть большую сумму не только имя, но и фамилию.
-- Того, кто согласится, никогда больше не будут звать так же, как звали до прихода сюда! Если у вас есть ключи от дома, а сам дом разрушен войной, я могу его восстановить в самых мельчайших деталях, просто бросив ключи в медный котел, потому что каждый ключ отзывается звуком, описывающий в ухе с абсолютной точностью форму и размеры того помещения, которое он запирает.
Ты действительно можешь помочь исполнению желаний?
-- В случае с тобой не могу. Но я знаю, где это возможно. И расскажу тебе по секрету. В Константинополе в одном храме есть колонна, к которой прикреплен медный щит. В центре щита отверстие. Тот, кто думает о своем желании, засовывая в это отверстие большой палец и ладонью описывая круг так, чтобы ладонь ни на миг не отделилась от медной поверхности щита, а большой палец не покинул отверстия, -- будет услышан. Но только смотри, будь осторожен, мой господин. Когда Бог хочет кого-нибудь наказать, он одновременно одаряет его и исполнением желания, и бедой. Возможно, он поступает так только со своими любимцами, мы этого не знаем, но в любом случае нам это безразлично, мы люди маленькие. Поэтому, мой господин, берегись. И не забывай песню "Воспоминанья -- это пот души".
-- Ни одному твоему слову не верю, -- ответил ему поручик, -- но все же задам тебе вопрос. Можешь ли ты помочь мне разыскать моего отца? Я не видел его с тех пор, как камень похудел, а ветер прибавил в весе. Знаю только, что он отступал в сторону Лейпцига, а где находится сейчас, не имею представления.
-- Тут я тебе не помощник, могу только сказать, что в этот самый шатер по четвергам приходит компания жуликов и шарлатанов, они показывают здесь представления для легковерных. И есть у них одно о смертях капитана Харлампия Опуича, твоего отца.
-- О каких смертях? Он же жив!
-- Знаю, господин поручик, что жив. Но так называется представление: "Три смерти капитана Опуича".
-- Ни одному твоему слову не верю, -- повторил поручик и отправился спать.

Однако в четверг он занялся расспросами. Оказалось, что действительно в шатре Мага давали представление о трех смертях Харлампия Опуича, его отца. Войдя в шатер, молодой Опуич схватил первого попавшегося из ряженых и спросил, как они посмели изображать смерть живого человека, на что тот спокойно ответил:
-- Знаете, за это представление нам лично заплатил сам капитан Харлампий Опуич, который, сударь мой, очень любит артистов и оказывает покровительство и помощь и нам, и театру. Сейчас он находится где-то на Эльбе.
Зная, конечно же, что его триестские Опуичи издавна были театральными меценатами, поручику Софронию Опуичу не оставалось ничего другого, как сесть и посмотреть спектакль. Артисты, находившиеся в шатре, увидев его, просто окаменели. Они узнали его. Он попросил их, не стесняясь, начинать.
Сначала перед зрителями появился какой-то человек с чужой бородой и во французском мундире. Он играл капитана Опуича. Вокруг него стояли четыре женщины и девочка. Одна из женщин обратилась к нему:
-- Чтобы сразу было ясно, в чем дело, имей в виду, что я вовсе не дух твоего прадеда по материнской линии и не он сам в обличии вампира. Он умер, и от него не осталось ничего, ни духа, ни тела. У тебя будет три смерти, вот они. Эта старуха, что стоит здесь, и красавица рядом с ней, и девочка -- это три твои смерти. Посмотри на них хорошенько...
-- И это все, что от меня останется?
-- Да. Это все. Но это не так уж мало. Однако имей в виду, капитан, ты не заметишь своих смертей, ты верхом проскачешь под ними, как под триумфальной аркой, и продолжишь свой путь так, будто ничего не случилось.
-- А что же произойдет после моей третьей смерти, после того, как я в третий раз стану вампиром?
-- И тебе, и другим будет еще некоторое время казаться, что ты еще живешь, как будто ничего не случилось, и так будет до тех пор, пока не придет к тебе последняя любовь, пока не засмотрится на тебя та женщина, от которой ты мог бы иметь детей. Тогда ты тут же исчезнешь на глазах всего света, потому что у третьей души не может быть детей, так же как у того, кто в третий раз становится вампиром, не может быть потомства...
Перед зрителями появилась красавица из первого действия и сказала:
-- Вы, люди, не умеете измерять свои дни. Вы меряете только их длину и говорите, что день длится 24 часа. А дни ваши иногда имеют и глубину, причем большую, чем длина, и глубина эта может достигать месяца или даже года длины дней. Поэтому вы не можете окинуть взглядом свою жизнь. Не говоря уж о смерти...
При этих словах в шатер верхом на коне въехал капитан Опуич. В одной руке он держал подзорную трубу, а в другой -- плетку, которой разгонял перед собой публику. Вслед за ним появился человек с ружьем, одетый в австрийский мундир. Капитан обернулся и поднес трубу к глазу. Австрийский офицер вскинул ружье и, выстрелив через трубу, убил его. Капитан рухнул на землю, конь, освободившись от узды, галопом ускакал в ночь... Это была вторая смерть капитана Опуича. И снова раздали кутью за упокой его души.
Тогда на сцену вышла девочка из первого действия и поклонилась.
-- Не уходи! Моим мертвым плохо сегодня вечером; засунь мне палец в ухо, чтобы я и во сне знала, что ты здесь. Слушай! Сердце во мраке отстукивает сумму чьих-то лет, которые исполняются в нас...

Это было предвестием третьей, самой младшей смерти капитана. На сцене стояла ночь (такая же, как и за стенами шатра). Два человека с фонарями и саблями шли навстречу друг другу. Было очевидно, что это дуэль. Один из них изображал капитана Опуича (во французском мундире), а другой -- австрийского офицера. Тот, что изображал Опуича, вдруг остановился, воткнул саблю в землю, повесил на нее фонарь, а сам, отступив в сторону и намереваясь напасть на соперника со спины, стал подкрадываться к нему в темноте, следя за тем, как тот нерешительно стоит с фонарем в руке в нескольких шагах от него и не понимает, что задумал его враг и почему остановился. В этот момент, совершенно того не ожидая, Харлампий Опуич в темноте напоролся прямо на штык австрийца, далеко от его сабли и фонаря, которые он тоже хитроумно оставил воткнутыми посреди дороги. И это стало третьей смертью капитана Харлампия Опуича.
"Ничего не понимаю", -- думал молодой Опуич, покидая шатер.

В этот момент у себя за спиной он услышал голос:
-- Тем лучше, что не понимаешь!
Оглянувшись, поручик увидел Мага с розами в волосах и спросил его:
-- Где же правда? Жив мой отец или нет?
-- У каждого человека не одно прошлое, а два, -- отвечал Маг, -- одно называется "Замедление", это прошлое растет вместе с человеком с самого его рождения и ведет к смерти. Второе прошлое называется "Ход", и оно возвращает человека к его рождению. У них разная продолжительность. В зависимости от того, какое из них длиннее, человек заболевает или не заболевает от своей собственной смерти. Второе означает, что человек строит свое прошлое и по ту сторону могилы, и оно продолжает расти и после его смерти. Истина же находится где-то между первым и вторым прошлым... Но почему бы господину поручику не поискать Папессу? -- спросил вдруг Маг и удалился.


Второй ключ. Папесса

 Папесса могла прочитать в слезах любого человека все, что он видел во сне. Весь свой век она провела в Ульме и в молодости гаданием не занималась. Она говорила:
-- К чему мне смотреть в чужой кусок времени только для того, чтобы увидеть, из чего это время сшито? Меня не интересует, что господа носят в своих часах и который час у дам под корсетом.
Рассказывают, что она решила на углу одной улицы построить небольшой домик. Как только закончились земляные работы, строители потребовали, чтобы она принесла свои карты, велели их хорошо перемешать и перекрестить, а затем под каждый из 78 камней фундамента ее дома положили вверх рубашкой по одной карте. И не открывали их, чтобы посмотреть, где какая.
В этом доме как-то вечером Папессе приснился сон, из тех, что длятся в два раза дольше, чем ночь, в течение которой они снятся... Она лежала в своей кровати с металлическими шарами на каждой из четырех опор. К ней подошли мужчина и красивая молодая женщина, обвязали ей шею ее косой, а косу привязали к ножкам кровати в изголовье. Потом немного приподняли кровать, ровно настолько, чтобы коса натянулась. И сказали ей:
-- Сейчас мы перенесем твой дом на небо. Для этого нам нужна всего лишь одна хорошая ночь. Мы работаем быстро, сил у нас много. Если не будешь сопротивляться и кричать, мы тебя не тронем. А закричишь -- увидишь свой дом на небе тут же. Мы даже не заставим тебя покидать кровать.
Она принялась кричать, поэтому они приподняли изголовье еще выше. И продолжали выносить из дома все подряд и укладывать на телегу. Она продолжала кричать, и тогда они просто подняли на дыбы ее кровать вместе с ней, и она осталась в кровати подвешенной за свою косу до самого утра.
Проснулась она в своей постели, но посреди пустыря. За эту ночь, пока она спала крепким сном, воры действительно украли ее дом и вывезли все до последнего камня и плитки черепицы.
После этого Папесса не захотела строить новый дом, а поселилась по соседству. Тем временем на месте фундамента украденного дома выросли белые и красные розы, кипарисы, подсолнухи, колосья пшеницы, лилии и пальмы, а посреди сада тянулось вверх древо жизни, а рядом с ним древо познания, и повсюду ветки и цветы растений сплетались в венки и образовывали арки.
С тех пор Папесса говорит, что дом ее на небе, держит в саду кровать с балдахином и, расположившись в ней, разглядывает свои карты.
Здесь и застал ее поручик Опуич. Он прошел, как ему и сказали, между двумя камнями, черным и белым, и вошел в сад.
-- Это ты Папесса? -- спросил он занимавшуюся чем-то старуху.
-- Я Лунная Дева, -- ответила она.
Поручик потребовал ему погадать. Погадать и на него, и на отца. Старуха велела ему прийти вечером. Когда Опуич пришел, она разложила карты по кровати и, перевернув первую карту, начала читать по ней следующее:
-- Твой отец принадлежит к ордену прочно связанных друг с другом людей. В монастырях таких зовут общежителями -- это монахи, живущие в сообществе, они вместе едят, ходят на молитвы, вместе живут. А здесь, в миру, где живем мы, это люди, которые прежде всего держат в своих руках власть, ведут войны. Твой отец обладает силой, в руке у него сабля, а под сапогами одна выигранная война. Кроме того, и он сам, и все подобные ему -- отличные врачи, травники, певцы, строители, виноградари, музыканты и писатели.
Что касается тебя, -- продолжала Папесса, по-прежнему глядя в ту же самую карту, -- ты не сможешь войти в их круг, в круг людей вроде твоего отца. Трудно приходится сыну победителя! Тебе постоянно снится родительский дом, ты больше любишь не мужские иконы, а женские, и твое место в братстве тех одиночек, которые живут, каждый сам заботясь и о себе, и об одежде, и об очаге. В одиночестве ты и ешь, и спишь.
-- Погоди-ка, -- перебил ее Софроний, -- ты по одной и той же карте читаешь моему отцу одно, а мне совсем другое! Как же так?
-- Очень просто. Один пьет вино, и оно ему на пользу, а другому это вино во вред. Что же ты хочешь?
-- Продолжай.
Лунная Дева открыла новую карту и прочитала по ней следующее:
-- Твой отец и его сотоварищи поддерживают друг друга как члены одного большого святого семейства, даже в разных государствах сохраняют они свой святой дух братства, которому все подчиняется. У твоего отца нет никакой собственности, потому что все, что он имеет, -- общее. Его церковь -- это и их церковь, ибо они сами составляют церковь. Твой отец день любит больше, чем ночь, а мужские иконы предпочитает женским. До тех пор, пока государство, которому ты служишь, будет становиться все более могущественным и богатым, все это будет принадлежать твоему отцу. -- Я прекрасно знаю, кто я и что я, -- снова прервал ее поручик. -- Я из тех, кому люди плюют на руки, когда работает, и в тарелку, когда ест. Я из тех, кто глотает шпаги и мрак, сигает из огня в полымя, а моя левая нога не желает добра правой. В одном кармане у меня растет пшеница, в другом -- трава, душу свою ношу в носу, а все меня учат чихать. У отца моего только иногда облако набегает на солнце, а мне то дождь льет в миску, то снег валит в кровать. Я из тех, кто вилкой чешется и ножи в землю сажает да растит зубы, потому что ложки у меня не растут, пока я ем... Твой куцый рассказ мне не нужен.
-- А что же тебе нужно, соколик мой?
-- То, что ты говорила, -- мужская история. Ее я уже слышал в монастырях. А что с женской историей? Может, ты скажешь, где место женщины в твоей, или в монастырской, или в какой угодно истории? Ты что, забыла о женщинах? Или все эти истории лишь для мужчин? Я хочу знать, кто моя мать, кто мои сестры, кто мои будущие дочери.
-- Этого я тебе не скажу. На эти вопросы ответит кто-то другой, а точнее, третья туфля.
-- Что это еще за третья туфля?
-- Это женщина обоих полов.
-- Как так? -- изумился поручик.
-- У мужчин только один пол. У женщин -- два. А третьей туфли остерегайся!

В этот момент молодой Опуич снова ощутил под сердцем тот самый маленький голод, который молчит в душе, как боль. Он почувствовал, что в саду, как в церкви, пахнет ладаном, и начал читать и понимать значение запахов так же, как понимал значения слов. А запахи вели его своей дорогой, через растения, в землю. Лилия открылась ему как чистая мысль, не затронутая желанием, как вечная жизнь, как молоко женской груди, питающее во сне, как ослиный член, как одеяние, недоступное мужчине, но покрывало, доступное молодости.

Тут он увидел, что Папесса снова начала открывать на своей кровати карты: сперва выпал Маг, потом Жрец, а затем Два жезла, Туз денариев, Туз кубков и Умеренность.
-- Для лилии довольно, -- сказала она. И продолжила выкладывать новые карты. На кровать упали Шут для белой розы, Маг, Жрец и Королева денариев -- для красной, а для розы с пятью листьями она открыла Смерть. Для пальмы выпала карта самой Папессы, для кипариса и пшеничных колосьев открылась Императрица, подсолнухам достались карты Королева жезлов и Солнце, а древу любви и древу познания выпали карты Влюбленные и Колесница.
-- Значит, растения заговорили языком карт, находившихся в фундаменте твоего украденного дома? -- спросил поручик.
-- Нет. Карты уже тысячу лет говорят языком растений, в которых записана судьба человечества. А третья туфля -- это та, которая не топчет растений.

Выйдя на заре из сада, поручик Софроний Опуич почувствовал себя так, как если бы он стоял у края пропасти. Охрипшая ворона пролетела над ним и двумя черными крыльями расчесала ветер. Он ощутил, что его одиночество вдруг удвоилось. А потом стало расти, немного выросло и на миг остановилось, а после снова вернулось к количеству, достаточному для двоих. В его одиночестве пребывал еще кто-то, такой же одинокий. И он подумал, что для одинокого человека это настоящее счастье.


Третий ключ. Императрица

На Пасху 1813 года поручик Софроний Опуич был послан с секретным военным поручением в главный штаб своего участка фронта. Дорога проходила через Триест, и Софроний наконец-то по прошествии многих лет снова увидел красноватую землю, рыжих коров с блестящими шарами на рогах, вдохнул горький морской ветер и заночевал в родительском доме, не успев, правда, в тот же вечер повидаться со своей матерью.
В огромном сонном доме его встречала красавица с драгоценным камнем в зубе, волосами цвета воронова крыла, щедро посыпанными серебряной пылью, и с искусственной родинкой между грудями.
"Этой всегда будет семнадцать лет", -- подумал Софроний, а она сказала, что зовут ее Петра Алауп, что ему она приходится кем-то вроде тетки и что от госпожи Параскевы, его матери, получила задание позаботиться о его ночлеге. После этого красавица провела его в комнату, где на стене висели икона, зеркало и картина в овальной раме. Опуич с изумлением заметил, что на картине не изображено ничего, кроме бархатного занавеса.
-- Посмотри, -- сказала Петра, обращая его внимание на окружающих, -- та, что стоит возле иконы святого Алимпия, вон та, которая обернула косу вокруг шеи, это твоя сестра Сара. Она носит перстень под языком, чтобы обмануть голод, а вечером вместо перчаток натягивает на руки носки, потому что нет у нее никого, кто бы ее согрел. Если заснет, камень упадет и разбудит его. А твоя мать говорит, что камень он держит и в постели, когда заваливается с Мартицей...
-- А сейчас немного пьяного хлебца, -- сказала госпожа Параскева Опуич, усаживаясь за накрытый на двенадцать персон стол, -- а потом окунем взгляд в суп. А вот что я говорю им, еретикам, о Тебе, Господи, хранящий на пороге наше счастье. Чья повозка меня везет, тому я и коня нахваливаю! Помилуй, Господи, хозяина нашего и моего повелителя Харлампия, очисти руки и его, и наши, Господи, перед хлебом Твоим и кровью Твоею, ибо руки Твои извечно чисты и глаголы Ты в них не берешь. Буду хранить себя, Господи, храни и Ты и меня, и все, что принадлежит нашему Харлампию. Аминь.
После того как все уселись, госпожа Параскева взяла кусок хлеба и засунула себе за пояс.
-- Погляди, сынок, на сестер своих и братьев, на жен их, твоих невесток, -- шесть месяцев в году у них июнь, а декабрь едва заглядывает к ним в дом. И все это подарил им отец наш, Харлампий. Ты только посмотри, Марта: пирожки жареные с пахучими травами; глянь, Марко, поросенок, запеченный в сахаре, и капуста, заквашенная в день святого Луки; возьми, Сара, вареников, а ты, Лука, знаю, больше всего любишь сардины, сваренные в вине, берите, детки мои, и голубков и с двумя, и с тремя крылышками... Любуйтесь на эту красоту да кушайте. А знаешь ли ты, Софроний, что вкуснее всего?
-- Не знаю, матушка.
-- Отцовский дом. Обглодаешь как следует косяки и дверные ручки, окна и пороги, а выплюнешь один ключ.
-- Мне, матушка, отцовский дом не нужен.
-- Смотри-ка! Всю жизнь как сыр в масле катается, с детства к этому приучен, а тут вдруг ему и дом родной не дом! Поди, я лучше знаю, что тебе нужно. Жена тебе нужна! А тут, в этом кошельке, браслетик для нее.
И брат Софрония, Марко, быстро передал ему шелковый мешочек, в котором тот нашел золотой браслет с надписью, начинавшейся словами "Я талисман...".
-- Спасибо, матушка. Но я не собираюсь жениться.
-- А мне что тогда прикажешь делать? Болеть твоей молодостью, пока ты от нее выздоравливаешь? Дом тебе не нужен, жена тебе не нужна. Но твоя жена нужна мне, а дом нужен твоим сестрам. Йована остается бесприданницей, если наш дом не пойдет ей в приданое. Я держу тебя, как туза в рукаве, и женю, каких бы слез это мне ни стоило! В церкви ты видел Петру, эта не пойдет ни за мужским, ни за женским крестом, но виноградников у нее столько же, сколько и кораблей, она даже огонь взвесить может. Женись на ней. Она и очаг твой посолит, и вилку приручит. Тогда мы отдадим половину нашего дома Йоване в приданое, и она сможет выбрать себе женишка. А не согласишься -- у нее нет выбора. Пойдет за старого и богатого. Вот теперь ты выбирай.

-- Или ткни пальцем наугад, -- вмешалась в разговор невестка Софрония Марта, на что Аница рассмеялась и добавила, указывая на стол:
-- А этого каплуна пекли на женских или на мужских дровах?
-- Не хочу я, матушка, чтобы меня так за каплуна замуж выдавали.
-- А знаешь ты, как я выходила? Как-то ночью прикусила во сне язык. И следующей ночью снова, даже рана на языке осталась. Сама себя спрашиваю: что это такое я ночью говорю, если сама себе язык прикусываю? Перебрала в памяти все слова, какие знала, и -- нашла! Нашла то единственное слово, которое ложилось в эту рану на языке, как сабля в ножны. Триест! -- крикнула я и с первой почтовой каретой прилетела прямо сюда, прямо в объятия Харлампия Опуича. Я это помню так хорошо, будто все вчера было. Что доменя, то я уж свадебные лепешки готовлю. Месишь их, а они откликаются под пальцами, как барабан в полку твоего отца. Внутри у них по два желтка дрожат, как две сиськи, а стоит укусить -- так и дышат!.. Ну, будьте здоровы!


Четвертый ключ.Император.

Пахомий Тенецкий был из тех самых Тенецких, которые в двух поколениях дали двух прекрасных художников, он был из тех Тенецких, которые знали, что у Веласкеса можно найти 27 оттенков черного цвета. В Земуне они поселились в 1785 году, когда Георгию Тенецкому заказали портреты известных Караматов. Пахомий Тенецкий, принадлежавший к побочной ветви этого рода, по матери был поляк. И, вероятно, именно благодаря ее крови обладал музыкальным талантом. Ему досталась в наследство мастерская по отливке колоколов, но он не стал заниматься ею, а отправился в Будим учиться музыке.
Еще ребенком, то есть тогда, когда в снах ему не являлся никто из усопших, Тенецкий принял необычное решение. Он очень хорошо играл на кларнете, и радость, которую он испытывал от игры, однажды пробудила в нем такую жажду жизни, что он решил, неожиданно для себя самого, жить так долго, как только это возможно. Как говорится -- вечность и еще один день. Каким образом этого достигнуть, он не знал, и никто не мог открыть ему эту тайну, однако Пахомий ощутил, что полон решимости и необузданного желания все подчинить этой цели. Он задавался вопросом: что человек утрачивает сначала -- тело или душу? К тому же он слышал, что та самая "вечность" из известной поговорки касается души, а "еще один день" -- тела. При этом, как сказал ему священник, в этих сложных расчетах, которые так занимали Тенецкого, гораздо легче было утратить "вечность", чем "еще один день".

Позже, став взрослым, Пахомий Тенецкий учился музыке в Вене, ноги его стали горячими, как горящая лампада, так что в дождь от обуви его шел пар, а одна рука всегда была ледяной, так что ею, а не пивной кружкой он остужал разгоряченные щеки. Он больше всего любил композиции Paisiello и мог поделить все воспоминания о Земуне, Пеште и родителях на горячие и ледяные. Он был уже женат, имел двух сыновей, Пану и Макария, и дочь Ерисену, когда услышал от кого-то из своих друзей случайно произнесенную фразу, которая резко изменила всю его жизнь. Фраза эта звучала так: "Дольше всех живет тот, кто убил больше всего людей".

Пахомий Тенецкий на другой же день начал упражняться. Но это был уже не кларнет, не Paisiello и не Гайдн. Он упражнялся в стрельбе из ружья. Правда, некоторое время он все же колебался, выбирая между музыкой и войной, но невероятная ловкость его пальцев, годами упражнявшихся с кларнетом, оказалась исключительно полезной и в другом, новом деле. Эта ловкость позволила Тенецкому быстро стать одним из лучших стрелков в Вене. И не только это. Холодные и горячие воспоминания Тенецкого, одна холодная и другая горячая рука были как будто созданы для этого нового искусства Пахомия. Такие свойства делали его непревзойденным и, что в деле стрельбы еще важнее, непредсказуемым мастером. Люди, вместе с которыми он ходил на стрельбы, начали побаиваться его, а некоторые даже избегать.

-- Он стреляет, как будто на кларнете играет, -- шептали у него за спиной, -- с таким не совладать никому.
Так оно и было. Как только началась новая война, та, в которой французы в 1797 году уничтожили Венецианскую республику, Пахомий Тенецкий подкоротил свои семилетние усы, уложил ружье в обитый бархатом футляр, как будто это был кларнет, и пошел служить в австрийскую армию. Его сразу отправили воевать, и в одном из первых же боев он продемонстрировал свою чудовищную ловкость в обращении с оружием, а кроме того спас, а вернее, взял в плен сидевшую в одном подвале черноволосую девушку. С тех пор он постоянно возил ее за собой. Он не знал о ней ничего, не знал, понимает ли она его язык, умеет ли писать, но считал, что скорее всего -- нет. Вместо того чтобы что-нибудь сказать ей при первой же встрече, он влепил ей оплеуху, потому что слово можно оставить без внимания, а оплеуху нельзя. Таким образом, они с первого дня без лишних разговоров поняли друг друга.

Вскоре вокруг него образовалось пустое пространство, соответствующее досягаемости его выстрела, так же как уже было на стрельбище в Вене. Его боялись и по ту, и по другую сторону линии огня. А он что хотел, то и делал. И если то, что он слышал в молодости, было правдой, то продолжительность его жизни увеличивалась с каждым днем... Но тут вдруг его командир сказал:
-- Здесь тебе делать больше нечего. Здесь нет никого, кто был бы тебе под стать. Никого, с кем бы ты мог действительно помериться силой. Так ты опустишься и утратишь свое мастерство. А ты собирайся в дорогу. В другом месте, к северу отсюда, есть равный тебе, может, даже и лучший, чем ты. Только имей в виду, он не на нашей, а на французской стороне. Езжай туда и разделайся с ним.

Пахомий Тенецкий взял футляр со своим ружьем, подзорную трубу, забрал девушку и уехал. Но там, куда его послали, о том, другом, не было ни слуху ни духу. Не было никого, кто мог бы помериться силами с Тенецким. Он постоянно таскал с собой какую-то черную шкатулку, украшенную слоновой костью, плакал и пытался подкупить солдат, чтобы они передали шкатулку госпоже Растине.
-- Кто такая эта Растина? -- спросил своих солдат удивленный Тенецкий.
-- Как кто такая Растина? Это та женщина, с которой господин капитан изволит жить. Она невеста этого самого торговца из Карловцев, Калоперовича.
Растина по-прежнему продолжала молчать, но маленькая грязная война еще раз прервала ход его мыслей. Его вызывали обратно в тот полк, который он недавно покинул. Там, на французской стороне, появился тот, кто был ему нужен. И он тоже, совершенно очевидно, искал Тенецкого. Тенецкий вернулся в свой старый полк, а Растина наконец заговорила:
-- Какого черта нам не сидится на месте? -- спросила она. -- Смотри-ка, заворковала голубка! -- изумился Тенецкий. -- И заворковала в самый подходящий момент. Тебя интересует тот, другой? Тот, кто охотится за мною? Ну так слушай меня внимательно.
Того, кого я ищу, зовут Харлампий Опуич. Род Опуичей богат, это купцы из Триеста, они сербы. Этот -- капитан, у него самый хороший конь на этом фланге французской армии, за ним в обитом кожей сундуке возят его столовое серебро, а за поясом у него на всякий случай всегда есть нож с вилкой в одном футляре. Он содержит собственную труппу актеров, которые ездят за ним и показывают представление о приключениях его жизни, но что самое удивительное, они показывают и его смерти, несмотря на то что он жив. Известно, что женщины его любят. Он же любит мягкое женское лоно, его пальцы всегда пахнут женщиной, и он совершенно ненасытен. Мать любит его больше, чем своего мужа, жена -- больше, чем сына, а дочь -- больше, чем братьев, и больше, чем любого другого мужчину. Я страха не знаю. Я вижу даже, как на лету седеет ворона.


Пятый ключ. Жрец

Капитан Тенецкий и Растина лежали в башне, находившейся неподалеку от позиций, одни. Тенецкий на войне всегда был один. На стене комнаты висела картина, изображавшая корабль в бурю, и Растина, прежде чем заснуть, смотрела на море, освещенное лунным светом, и боялась, как в детстве, описаться от этой нарисованной воды. На другой стене была картина, где кентавр с закинутой назад головой нес на спине женщину и на ходу сосал ее грудь. Подпись под картиной сообщала, что это элевсинский иерофант, а женщина у него на спине символизирует весь мир. Этот кентавр-жрец из одной груди женщины сосал милосердие, а из другой -- жестокость, из одной -- закон, а из другой -- свободу соблюдать или не соблюдать его. Растине казалось, что этот мастер сакральных мистерий войны, этот император, превращающийся в жреца, этот кентавр стоит во мраке за стеной башни и выжидает момент, чтобы показать Тенецкому свой священный огненный предмет, а из нее, Растины, высосать молоко.
Как бы то ни было, два непревзойденных стрелка наконец встретились. Оба заняли позиции в двух башнях, удаленных друг от друга на расстояние одной восьмой выстрела. Оба считали, что начинается изнурительная дуэль, которая может тянуться несколько недель, однако дело не продлилось и дня.
Огонь вскоре появился и на втором этаже башни. Это было просто невероятно. Тенецкий схватил подзорную трубу и начал внимательно рассматривать выход из башни, немного при этом высунувшись за окно. И тут капитан Опуич одним выстрелом выбил стекло из подзорной трубы и глаз из головы Тенецкого, а спустя мгновение выскочил из пламени пожара, который он сам же и устроил.
Вскоре после этого в башню, где с простреленной головой лежал Тенецкий, вошел человек такого мощного сложения, что, казалось, мог бы унести и церковный колокол. Он был одет в роскошный мундир офицера французской кавалерии, а в руках у него было ружье. Подбежав к распростертому на полу Тенецкому, он отшвырнул ногой его оружие и почувствовал непреодолимое желание помочиться на поверженного врага. Однако, увидев в углу башни скорчившуюся и перепуганную девушку, сдержался, подошел к ней, обнял и стал тихим голосом утешать. Он шептал, как будто молился:
-- Что же это такое, Господи? Разве огонь ракией заливают, Господи, Боже мой? Как же Ты допустил, Господи, что мы Тебя не перед собой ставим, а за спину прячем? А этот-то обманул меня, да не перехитрил. И что ж мы живем, будто соль в море бросаем, только тратим ее да воду портим. Боже ты мой! Куда нас это заведет?
Потом он обратился к Растине, продолжая гладить ее по голове:
-- Пойдем, детка, не бойся, там внизу ждут тебя твой брат и жених, оба поседели, пока тебя искали. Когда они вышли из башни, внизу в темноте их действительно поджидали два человека -- Растинин брат и ее жених, Еремия Калоперович. У брата в руках было ружье, а Еремия держал под мышкой черную шкатулку, украшенную слоновой костью, в которой находился Растинин кларнет. Она, однако, даже не посмотрела на них. Не говоря ни слова, взяла у своего жениха черную шкатулку и направилась в ночной мрак вслед за капитаном Опуичем. Тот, удивленный, оглянулся и сказал:
-- Куда ты, детка? У меня и усы старше тебя будут. Одумайся.
-- Я хочу иметь от тебя ребенка. Жизнь за жизнь. -- И отказалась покинуть его.
На первом ночлеге, сидя за ужином в корчме "Пуп земли", капитан постился, ел только чечевицу и пил ракию. И не мог расслабиться. В корчму вошла нищенка с мужской шляпой в руках и закричала:
-- Пусть одарят эту шляпу те женщины, которые никогда в жизни не обманули своего мужа! Только они! Другие пусть не лезут...
Растина на это оторвала от своей рубашки серебряную пуговицу и бросила ее в шляпу. Капитан улыбнулся и повел ее с собой спать. По дороге он бормотал:
-- Знаешь, Тенецкий неправильно рассчитал. Он думал и даже верил, что, чем больше людей перебьет, тем дольше жить будет. Воистину глупость. Суть же в другом: никогда не известно, кто кого на самом деле убил -- победитель побежденного или побежденный победителя. Тенецкий сейчас лежит там, в этой башне, птицы уже садятся на него, как на ветку, и он не знает, что, может быть, я более убит, чем он...


Шестой ключ. Влюбленные

Когда Растина Brunswick в 1797 году вернулась с полей сражений в Сремски-Карловци, потому что капитан Опуич не мог возить ее за собой из боя в бой, она первым делом разыскала Еремию Калоперовича, бывшего своего жениха. На руке у него был виден шрам от пули покойного Пахомия Тенецкого, а в бороде -- звездочки седины.
-- Если тебе нужна жена, которая три раза теряла невинность, которая тебя презирает и которая тебе родит чужого ребенка, женись на мне, -- сказала она киру Еремии. Он подумал: "Боль -- это эхо чужой боли" -- и взял ее в жены.
Итак, Растина Brunswick в Карловцах вышла замуж и поселилась в просторном доме Калоперовича на Шекер-сокаке. Сначала у нее родился сын Арсений, потом дочь Дуня.
Муж Растины никогда не показывал никаких признаков нетерпимости, и единственная его странность состояла в том, что иногда в его речи слова удивительным образом перескакивали с места на место, потому что он всегда хотел сказать сразу две вещи. Он рассказывал детям, что в морях есть такие рыбы, которые могут выдержать только строго определенное количество соли. И если вода окажется более соленой, чем они переносят, у них начинается помутнение разума. Так же обстоит дело и с нами. Потому что человеческое счастье как соль. Когда его слишком много, теряешь рассудок.
Госпожа Растина теперь по-новому воспринимала вкус сока из грибов, который она очень любила, а запах корицы перестала отличать от запаха кофе. Госпожа Калоперович, которая уже слышала деревянный стук копыт коня с берега своей ночи и видела, как опускается мрак на берегу ее имени, совершенно преобразилась.
-- Не можешь ли ты как-нибудь прийти ко мне, когда я сплю? -- говорила она своему любовнику. -- Мне никак не удается насладиться тобой и во сне. А мой сын Арсений мне больше не снится.
Как-то утром она сказала Папиле: -- Прошлой ночью во сне ты страшно напугал меня. Ты подкрался ко мне с фонарем. Я звала тебя в свои сны, чтобы ты меня ласкал, а ты хотел меня убить. Гусарской саблей.
Чтобы ее успокоить, молодой Папила подарил ей ту самую свою улыбку, о которой женщины в Карловцах говорили, что она "дороже верхового коня стоит", и подушку голубого цвета с четырьмя бубенчиками по углам, чтобы она вспоминала о нем и тогда, когда спит. На подушке было вышито золотыми нитками по-латыни:
"Когда госпожа Растина ложится, бубенчики звенят, и из них сыплются сны. Когда госпожа Растина встает, сны возвращаются назад в бубенчики, а в кровать забирается кошка госпожи Растины. Кошка мурлычет и бьет лапой по бубенцам, и стоит одному из снов госпожи Растины выпасть из бубенца, кошка хватает его в пасть и глотает. Но это слишком грубая пища, и кошке она вредна, поэтому, испугавшись того, что проглотила, она несколько дней не мурлычет и ищет траву иссоп, которой лечатся от укуса змеи. С помощью этой травы она излечивается и от снов госпожи Растины".
На другой стороне подушки было написано: "Кошку зовут Авксентий Папила".
Госпожа Растина с гордостью отнесла подушку на свое любимое окно, она не сводила влюбленного взгляда своих серебристых глаз с Папилы, ради него каждый день по целому часу ходила, поставив на темя подсвечник с горящей свечой, и после многолетнего перерыва снова достала из черной шкатулки, обитой бархатом и украшенной слоновой костью, свой кларнет. Немного краснея, она играла однажды после полудня своему сыну и своему любовнику "Divertismento-Corale di Sant'Antonio -- per flauto, oboe, clarinetto, fagoto e corno", и как раз в тот момент, когда она добралась до "Minuetto", в комнату вошла ее дочь Дуня с верхней губой, накрашенной зеленой, а нижней -- желтой помадой.
Госпожа Растина поперхнулась, отложила флейту и в тот же вечер тайком застелила постель дочери тонким покрывалом из козьей шерсти. Взглянув на следующий день на спину своего любовника, она заметила, что вся кожа Авксентия в красных царапинах от жесткой козьей шерсти. Сходя с ума от ужаса, она вечером тайком подсмотрела, как моется ее дочь. Разглядывая ее через полупрозрачную занавеску, госпожа Растина вдруг подумала, что мужчине никогда не понять, что чувствует моющаяся женщина, так же как и женщина не может представить себе ощущения мужчины, отряхивающегося после того, как помочился... Тут она увидела, что Дунины колени покраснели от козьей шерсти. Так она узнала больше, чем хотела узнать.
В бессильной ярости она не спала всю ночь и прошла по своей комнате столько, сколько потребовалось бы ей идти пешком до соседнего города Сланкамена. Утром позвала к себе сына, обняла его и все ему рассказала. Они поплакали, прижавшись друг к другу, а потом он встал, вошел в комнату, где Папила давал урок латыни его сестре, и, угрожая двумя пистолетами с взведенным курком, обоих выгнал из дома.


Седьмой ключ. Колесница

Одно время о Дуне и Папиле ничего не было слышно за исключением того, что старший Калоперович тайком от жены посылал им деньги на пропитание. Но скоро до госпожи Растины дошла одна из страшных историй, связанных с Авксентием Папилой. После того как любовники были изгнаны из дома Калоперовича, Папила еще некоторое время продолжал помогать в одной из карловацких церквей Верхнего города в Карловцах вести записи в книге рождений и смертей. Однако как-то раз его застали за тем, что он против имен только что появившихся на свет детей записывал не только данные об их рождении, но и число, месяц и год будущей смерти. Несмотря на то что записи эти были стерты сразу после того, как стало известно об этих бесчинствах Папилы, повергнутые в ужас родители не могли забыть даты, внесенные рукой Авксентия, где были обозначены годы, очень далекие от тысяча восьмисотого.
Вынужденные покинуть Карловци, Дуня и Папила отправились по свету в поисках счастья. Папила завербовался в австрийскую армию, и Дуня проводила его на войну с французами. При этом она с ужасом думала о том дне, который Папила записал напротив своего имени в церковной книге, о том дне, который тут же был стерт и который Папила никому не хотел открывать. Когда она спросила его про этот день, он ответил:
-- Убьешь рыбу камнем, как птицу на лету комком земли, сваришь суп и на дне найдешь рыбье имя. Это имя ни есть нельзя, ни рассказывать о нем.
Но сам-то он, конечно, знал этот день. Дата смерти Папилы относилась ко второй половине столетия и обещала ему долгую жизнь.
Поэтому он с безумным бесстрашием искал встречи с Опуичем, и встретились они в одной из боковых улиц, отходивших от площади, той же ночью. Настал момент, когда они столкнулись на ничейной земле, оба с фонарем и саблей в руках. Он все искал капитана Опуича, но того нигде не было. Подпоручик уже решил, что над ним просто издеваются. После напрасных поисков по грязи и во мраке, злой и промокший, он направился прямо к сабле и фонарю своего врага, чтобы унести хотя бы трофеи. И когда до этих трофеев было уже рукой подать, капитан, который вообще ни на шаг не отходил от сабли с фонарем, резко задул огонь и в темноте так полоснул Папилу саблей, что язык у него свесился за ухо. Опуич продолжил обход постов, а Авксентий Папила остался лежать на грязной земле. Молодым он уже не был, потому что мертвые молодыми не бывают.


Восьмой ключ. Сила

Ерисена Тенецкая не могла помнить своего отца, который в 1797 году погиб в какой-то башне на берегу Дуная, но, думая о нем, она научилась летать. Сначала летала во сне. Потом стала понемногу летать и по своей комнате в Земуне. Ерисена Тенецкая смотрела из своего окна на воду Дуная, по ночам она чувствовала, как изменяется запах этой воды, а днем видела, как волны отбрасывают тени на берег. Где-то в этой воде был похоронен ее отец, и она, особенно сильно любившая отца за то, что он на войне терпел поражения, иногда шептала реке:
-- Черт, черт, поиграй да отдай.
Но отец не возвращался. В то утро она выбежала из своей комнаты, где из шкафов несло холодом и где ей снились дождливые сны. Собственные груди казались ей чужими; сбегая по ступеням к реке, она дивилась им и прислушивалась к своему новому и непривычному телу, которое она должна была носить, как сосуд с переливающимися разноцветными жидкостями. И еще она чувствовала, что обязана это тело заселить. Что оно пусто. Что эта пустота причиняет боль. Что молодость -- это грех и наказание. Здесь, на этой лестнице, она возненавидела своего красивого, с похожими на львиную гриву неукротимыми волосами старшего брата, капитана австрийской армии Пану Тенецкого, который только что вернулся из Триеста. Она ненавидела его столь же сильно, сколь сильно боялись его все окружающие, а спустившись вниз, к пристани, она возненавидела и младшего брата Макария Тенецкого, который до женитьбы вел дела семейной мастерской по отливке колоколов, где изготовляли замки и засовы, точные, словно часы, а женившись, начал в той же мастерской делать столь же совершенные и точные мушки и спусковые крючки для пистолетов и ружей по заказам австрийской армии. Перед церковью Святого Николая она ощутила ненависть к своим узким и длинным ступням, которые казались ей некрасивыми, а в конце пути, возле фонтана, возненавидела жену Макария, которая о ней, Ерисене Тенецкой, сказала как-то "ни Богу свечка ни черту кочерга". Некоторое время ненависть боролась в ней с противоположными чувствами, а потом она заплакала, и это помогло ей решиться.
"Я знаю, что можно противопоставить ненависти, которая беснуется во мне", -- подумала она, выходя на набережную, подметенную и чистую, как комната, вошла в лавку и выбрала несколько вещей.
-- Дайте мне вон тот платок, одну трубку, вот этот стул, пару перчаток и перстень.
-- Не продашь ли одну из этих туфелек? -- спросила она продавца.
-- Одну? -- удивился торговец и почувствовал, что его борода начала расти быстро, как у мертвого. -- Кто же, барышня, покупает туфли по одной?
Ерисена Тенецкая махнула рукой, заплатила за пару и тут же бросила одну туфельку в канаву, а вторую повесила на шею как медальон. Так, с туфелькой, которая сверкала у нее на груди как драгоценность, вернулась она домой. Вечером, когда ей принесли из лавки купленные сегодня вещи, она разложила их по комнате и каждой дала имя. Перстень она назвала Борзой и только тут заметила надпись на нем:
"Помни обо мне! Перстень -- это невинность, которая восстанавливается. Потеряв меня, теряешь нечто большее. Я жду твоего пальца, как жениха!"
Она положила его в свою третью туфельку и задремала. Когда на церкви Святого Николая, стоявшей неподалеку от ее дома, начало бить двенадцать часов, она во сне почувствовала, что ее тело снова запахло персиками. И испугалась этого запаха.
Ерисена Тенецкая не любила спать. Она боялась провалиться в сон.


Девятый ключ. Отшельник

Поручик французской армии Софроний Опуич скакал верхом разувшись, как человек, который сунул золотую монету в кусок хлеба и пустил его вниз по течению реки. Неподалеку от холма он разрешил своим солдатам сделать привал, а сам отправился на вершину, где находился скит, рядом с которым его обитатель неумело колол дрова. Опуич приказал солдатам помочь отшельнику. Позже, ночью, когда они возвращались с боевого задания, сгустился такой мрак, что им пришлось остановиться. И тут на вершине холма загорелся светильник. Отшельник указывал им дорогу, светом благодарил за огонь. Поручик скомандовал двигаться, но едва он произнес эти слова, как светильник погас. Стоило ему замолчать, и свет появился снова. Поручик приказал всем хранить молчание, но в этот момент заржал конь, и свет снова исчез в тумане и мраке.
"Кто нам даст благодетеля, благодеяния которого не умирают вместе с ним, ведь даже звезды падают с сияющих высот, как листья с деревьев?" -- подумал Софроний и приказал завязать лошадям морды. Так они добрались до холма.
Опуич велел остановиться на ночлег, а сам постучал в двери скита. Отшельник впустил его и предложил лечь в углу. Они лежали в полной темноте, и Софроний молчал, как воды в рот набрал. Отшельник был из тех, кто по прыжку дикой козы определяет, какой сегодня день, а по звуку воды -- какой будет завтра погода.
Поручик чувствовал, как в нем пробуждается голод, тот самый маленький голод под сердцем, и сквозь голод и боль слушал, как глубоко под землей ревут подземные реки, как они поворачивают, как срываются в бездны или разливаются по металлической гальке и серебряному песку. Он слышал, как эти реки несут на север подземную рыбу и как его желание на дне души откликается на эти движения и звуки, на эту музыку, на ее трепет, и знал, что все происходящее в земной утробе -- это лишь отблеск мерцания звезд, лишь разговор подземного золота с золотом во Вселенной и с животными, растениями и предками в человеке. Он страстно желал, чтобы все, что связано с ним, как можно больше изменилось. У него не было никаких причин любить свое прошлое, но он надеялся на будущее и любил его, хотя понимал, что оно ведет его в смерть. Впереди было все, позади -- ничего. Его подстегивала и несла вперед жажда и надежда, что, может быть, случится чудо и изменится расположение планет над его головой, что время, которое подобно второму сердцу бьется в его кармане, перестанет отмерять часы ему в ущерб, что Водолей и Скорпион займутся другим делом и тогда отшельник по прыжку дикой козы не сможет определить, который час показывают часы поручика Софрония Опуича. Благодаря этому бестелесному желанию в нем сиял какой-то свет, но не обычный, а удивительный, такой, что его можно было, как воду, набрать в рот. Это был свет не от мира сего, он мог бы озарить подземелье, но не мог рассеять ночной мрак. А ему нужно было и немного света из этого мира.
-- Знаю, почему ты не спишь, -- заговорил тут отшельник. -- Скоро вы пойдете в бой. И ты пришел узнать у меня, что случится во время этого боя...
Поручик Опуич молчал и слушал, потому что он уже знал, что свет будет дарован ему только в молчании.
-- Вот как, сын мой, обстоит с тобой дело. Представь себе два числа -- одно мужское, второе женское. А еще лучше, чтобы тебе было легче, представь себе две армии, воюющие друг против друга. Одна побеждает, как это было с французской армией, в которой служил твой отец, в прошлой войне. Вторая проигрывает. Так же, как тогда проиграла австрийская. Но смотри, у победы детей нет, у нее есть лишь отец. А у поражения сотня детей. Подумай теперь, кто из них сильнее? И что после победы происходит с победителями? Страшный, бородатый и незнакомый тебе человек, вооруженный до зубов, заросший грязью, неожиданно врывается в дом, до смерти пугает тебя своим чужим запахом и валит на спину твою мать еще до того, как ты успеваешь выскочить из комнаты и понять, что это твой отец. И точно то же происходит в домах всех победителей. Они тогда крепко схватили и до сих пор не выпускают из рук своих жен, своих коней, свою силу. А своих детей, тебя и твое поколение, они будут держать в тени и на привязи до тех пор, пока вы не начнете считать седые волосы на голове.
А теперь посмотри на другую сторону, на вражеские мундиры, на соседнее государство, которое потерпело поражение от твоего отца и французов. Там отцы вернулись домой, как побитые псы, -- начисто разгромленные. Армия побежденных отцов захлестнула бедностью всю страну. Всю Австрию и Пруссию. И что произошло дальше? На их сыновей, твоих сверстников, которые тогда еще не носили оружия, не легла тяжесть вины за проигранную войну. У них на душе не было никаких грехов, перед ними не было никаких преград, и на их шее не было отцов, которые бы их понукали. Зато сегодня им дозволено все, что вам никогда не дозволялось. Им можно все, что было можно вашим отцам. Тебе нужны доказательства? Одно доказательство у тебя на плечах. В прошлую войну твой отец Харлампий Опуич убил знаменитого австрийского снайпера Пахомия Тенецкого. И теперь, столько лет спустя, ты, сын своего отца-победителя, и сын потерпевшего поражение Пахомия Тенецкого тоже служите в армии. Но смотри, у тебя в наполеоновской и у него в австрийской разные чины. Ты поручик, а он уже капитан, хотя вы сверстники. Это значит, что поколение сильных в армии соседней страны, проигравшей прошлую войну вашим отцам, на одно поколение младше поколения сильных в вашей армии, где до сих пор все держат в своих руках ваши отцы. Однако сейчас с теми, кто силен по другую сторону от прицела, столкнулись вы, слабые, до сих пор лишенные всех прав, хотя именно вам придется теперь нести всю ответственность и рисковать при этом новом противостоянии. В этой войне слабое поколение сыновей былых победителей воюет с мощным поколением сыновей тех, кто потерпел поражение. Поэтому берегись и помни, что для тебя настает час тяжелых испытаний...

Пока отшельник говорил, офицер, находившийся рядом с ним во мраке, слушал, как под скитом, на огромной, головокружительной глубине, парят во мраке разноцветные туманы, красные, желтые, зеленые и голубые, такие же, как ветры, дующие над их головами. Он больше не думал о предстоящем бое. Был тот самый час ночи, когда усы растут гораздо быстрее обычного, и он чувствовал, как что-то похожее на паутину налипает на его губы. -- Какая дорога правильная, отче? -- спросил он наконец. -- Как распознать ее среди других дорог?

-- Если движешься в том направлении, в котором твой страх растет, ты на правильном пути. И помогай тебе Бог.


Десятый ключ. Колесо фортуны

Однажды вечером в дом, где остановился поручик Опуич на постой, привели женщину. Ее волосы цвета воронова крыла были осыпаны сединой в виде звездочек и полумесяцев, похожих на мелкие белые цветы. "Может, это серебряная пудра?" -- подумал молодой Опуич, а девушка сказала:
-- Меня прислал твой отец, капитан Опуич, передать тебе привет и перстень.
-- Какой перстень? -- спросил молодой Опуич. Девушка молчала.
-- Ты что, ночь во рту прячешь? -- спросил он, а она проговорила стыдливо:
-- Твой отец слышал, что ты ранен в плечо.
-- А при чем здесь ты?
-- Я знахарка. Твой отец прислал меня зализывать твою рану, сказал, что это лучше, чем если б собака лизала. А перстень он прислал для того, чтобы ты наградил меня за труд, -- и она протянула ему перстень с печаткой, на которой поручик узнал инициалы своего отца.
-- Как твое имя? -- спросил он.
-- Я Дуня Калоперович, из Карловцев, с Дуная, -- ответила девушка.



Одиннадцатый ключ. Справедливость

     Капитан  австрийской  армии  Пана Тенецкий в компании трех
офицеров своей  роты  вошел  в  парикмахерскую  "У  мужчины"  и
распорядился  постричь его и подать жареных гусят, откормленных
сыром. Посреди парикмахерской  стояла  деревянная  человеческая
фигура,   из   которой   струйкой  вытекала  вода.  Парикмахеры
засуетились вокруг офицеров, одни  стригли,  другие  предлагали
ракию  и  засахаренные  цветы -- фиалки и розы. Потом тут же, в
парикмахерской,  был  накрыт  стол,  и  офицеры  пообедали.   К
изумлению  мастера  по  парикам,  брадобрея  и  их  помощников,
капитан Тенецкий после обеда, не вытаскивая  из-под  подбородка
салфетки, снова сел в парикмахерское кресло и потребовал, чтобы
и его, и тех, кто был с ним, постригли наголо. И сбрили брови.
     -- Зачем  это  вам,  господин  капитан?  -- едва осмелился
спросить хозяин парикмахерской. -- Ведь волосы  все  равно  что
одежда.
     -- Вот  именно, -- сказал Тенецкий, развалившись в кресле.
-- Чем ты страшнее, тем лучше воюешь.
     Пока его стригли, он приказал своему ординарцу, ждавшему у
входа, наточить саблю для левой руки. И ножны от сабли.
     -- Господин капитан, должно быть, имел  в  виду,  чтобы  я
наточил саблю, а не ножны?
     -- Сабля  у  меня  всегда  острая,  а  ты -- ноги в руки и
исполняй! -- рявкнул он, и ординарец помчался  точить  ножны  и
саблю  для  левой  руки, что было особенно странно, принимая во
внимание, что капитан вовсе не был левшой.
     -- Готовитесь к  новым  победам,  mein  Herr?  --  спросил
парикмахер, второй раз на дню занимаясь головой капитана.
     -- Не  угадал, сокол мой, готовлюсь остаться там же, где я
есть.
     -- Как это понять, mein Herr?
     -- Ты когда-нибудь видел на фреске причащающего Христа?
     -- Христа? Видел. Их там двое, один раздает народу хлеб, а
другой -- вино. Один всегда смотрит в одну сторону, а второй --
в другую.
     -- Правильно. Вот видишь, как быстро ты  понял.  Поскольку
нельзя  раздавать  одновременно и хлеб и вино, выходит, что тот
Христос, который с хлебом, старше  того,  который  с  вином,  и
наоборот.  Другими  словами, в один и тот же момент хлеб -- это
прошлое, а вино -- будущее. Так же и со сторонами света.  Таким
образом,  фреска  причащения  апостолов в самом деле изображает
время.
     -- А где же здесь вы, господин капитан?
     -- Я  всегда  посредине.  Между  двумя   Иисусами,   между
Востоком  и  Западом,  между  хлебом  и вином или, если хочешь,
между прошлым и будущим. Там, где не  умел  быть  мой  покойный
отец.  Он,  в  сущности, и не был солдатом. Он был музыкантом и
думал только во время пауз. И не знал, что жизнь зависит не  от
друзей, а от врагов.
     -- Да,  правда,  вы, сербы, больше думаете о врагах, чем о
друзьях.  Достойно  похвалы,  господин  капитан.  Говорят,   на
стороне  противника, у французов, воюет поручик Софроний Опуич.
Один  из  тех  известных,  триестских  Опуичей.  Будьте  с  ним
осторожны.  Берегитесь  его.  Он,  как  я слышал, пошел в отца.
Стремительный, как молния. На всякий случай держите  поближе  к
себе снайпера, который мог бы его убрать.
     -- Никакой  он  не  известный Опуич. Он все еще писается в
тени своего папочки, -- вмешался один из офицеров.
     -- В любом случае это необычный  человек.  Несколько  дней
назад он заходил к нам сюда.
     -- Что  ты  говоришь!  Не  может  быть! -- удивился другой
офицер.
     -- Вот вам крест! Заходил, и по очень  странному  делу.  А
вас,  господин  капитан  Тенецкий,  он  называл  в разговоре по
имени. Говорил, что его отец был знаком с вашим отцом.
     -- Ну и компания, -- оборвал его капитан Тенецкий. -- Отца
важно иметь всего раз в жизни. Когда -- сами знаете.  Потом  он
больше не нужен. Что же касается поручика Опуича, я хорошо знал
его сестру Йовану, но теперь мы с ней больше незнакомы.
     -- Что  поделаешь,  mein  Herr,  никуда  не денешься, люди
видят дьявола, а дьявол -- Бога.
     -- А  что  хотел  от  вас  Опуич?  --  поинтересовался  из
соседнего кресла третий офицер.
     -- Он  попросил постричь и побрить его после смерти, если,
не дай бог, с ним случится самое страшное.  Говорят,  он  перед
каждым  боем  заботится  об  этом. И платит вперед. Опуичи даже
мертвыми хотят оставаться красавцами.
     -- Так оно и будет, -- прервал разговор капитан  Тенецкий,
сбросил  на  пол простыню, вышел на улицу, и его обритая голова
заблестела на солнце.
     -- Что все это  значит?  --  спросил  один  из  мальчишек,
служивший  в  парикмахерской,  у другого такого же мальчишки на
побегушках, когда офицеры вышли.
     -- А ты не понял? -- удивился тот.
     -- Нет.
     -- Капитан Пана  Тенецкий  добивается  справедливости.  Он
хочет  сейчас,  на войне 1813 года, отомстить поручику Софронию
Опуичу,  сыну  капитана  Харлампия  Опуича,  который  во  время
прошлой войны, в 1797 году, убил его отца, Пахомия Тенецкого.
     Три  дня  спустя Софроний и Пана действительно встретились
на поле боя. Пана Тенецкий и его офицеры, обритые наголо и  без
бровей, походили на призраков. Капитан Тенецкий при этом держал
в  левой  руке  саблю,  а  в правой -- ножны. Когда они неслись
навстречу друг другу, поручик Софроний Опуич, заметив  саблю  в
левой  руке  противника,  решил,  что  он  левша,  и  не придал
значения его правой руке... Тенецкий проткнул  его  наточенными
ножнами,  и  молодой Опуич упал как подкошенный. Последнее, что
он видел, теряя сознание и пригвожденный к земле,  был  капитан
Пана  Тенецкий,  который  в  знак окончания боя и победы вложил
свою саблю в ножны, торчавшие  из  груди  Опуича.  Сабля  легко
вошла в ножны и в тело Опуича, не причинив ему никакой боли.

Двенадцатый ключ. Повешенный

     Покидая   поле  победы,  капитан  Пана  Тенецкий  приказал
подвесить поручика Софрония Опуича за одну ногу к  дереву.  Так
тот  и  остался висеть, со связанными за спиной руками, головой
вниз. Его длинные и красивые волосы свисали почти до  земли,  и
теперь, впервые за многие годы, он не слышал звуков ни под ней,
ни на ней.
     Между  тем  в  ту  же  ночь  повешенного  нашла  девушка с
туфелькой на шее, появившаяся  на  поле  боя.
Девушка тут  же  приказала  своим
слугам  снять  поручика  с  дерева,  развязать  и  доставить  в
находившийся поблизости городок. Австрийские  солдаты  из  роты
капитана  Тенецкого  не  только не препятствовали ей в этом, но
даже, казалось, немного ее боялись.
     В  доме  Софрония  раздели  догола  и  положили  в  чистую
постель. При этом девушка обнаружила растущий на его плече клок
черных   волос   с   сединой   в  виде  крошечных  звездочек  и
полумесяцев, а на поясе кисет с золотым браслетом.  Как  и  все
молоденькие   девушки,  она  была  уверена,  что  самое  важное
написано в зеркале, однако ей было любопытно узнать и  то,  что
говорила  надпись на браслете. Потом она надела браслет на руку
и осталась  довольна.  Затем  девушка  промыла  поручику  рану.
Удивительно,  но  он так же, как и его белые царские борзые, не
имел  никакого  запаха,  будто  ни  они,  ни  он   никогда   не
становились грязными и их тело само собой сохраняло чистоту. Но
в  данном  случае  пользы  от  этого  было мало. Софроний Опуич
находился  в  безнадежном  состоянии,  и  девушка  поняла,  что
действовать ей следует исключительно быстро.
     Она  храбро  взялась  за  дело.  Внимательно вслушиваясь в
дыхание раненого, она поймала момент, когда  тот  только  начал
выдыхать  воздух,  и с силой вдохнула в себя его боль, стараясь
вобрать всю  энергию  зла,  которую  распространяло  его  тело.
Затем, когда Софроний начал вдох, она выдохнула воздух, сообщая
больному  свою здоровую энергию. Так она дышала вместе с ним, и
все вредное, что было в нем и что девушка не  боялась  вдыхать,
развеивалось  по  ветру.  Она  быстро устала от такого лечения,
устал, как ей показалось, и поручик. Это было похоже  на  роды,
утомительные и для матери, и для ребенка. Она сделала перерыв и
заметила,  что поручик начал прислушиваться к чему-то в глубине
себя.
     Сначала  он  услышал,  как  дребезжат  стекла   в   шкафах
просторной комнаты, в которой он лежал. Затем уловил на глубине
десяти  аршин  под  землей,  под  тем  местом,  где  стояла его
кровать,  стук  камня  на  дне  расселины  и   понял,   что   у
человеческой  души  есть свой восток, свой запад, юг и север. И
ему откуда-то было известно, что сейчас он находится на  севере
своей  души. Было холодно, и он старался поймать южный ветер, а
когда тот действительно подул, поручик  медленно  повернулся  и
сквозь  ночь  двинулся  на юг. На юг своей души. И пока длилось
это путешествие, а длилось  оно  много  дней  и  недель,  перед
поручиком открывалась и прояснялась одна удивительная вещь.
     Человек  --  становилось  ясно  Опуичу,  покачивавшемуся в
деревянной кровати,  напоминавшей  лодку  с  балдахином  вместо
паруса,  --  человек  многие тысячелетия жил, не замечая, что в
окружающей его природе есть  числа.  Миллиарды  чисел.  Однажды
утром случайно, как цветок в траве, нашел он свое первое число.
Как  первую  улыбку.  Он  открыл  это  первое  число с таким же
трудом, с  каким  открыл  свое  будущее.  Но  для  того,  чтобы
добраться  до  следующего  числа,  ему  потребовалось несколько
тысячелетий,  то  есть  больше,  чем   нужно,   чтобы   открыть
послезавтра. В конце концов он начал приручать и укрощать числа
вокруг себя, плодить их, и они множились от его прикосновения и
взгляда. Но только для него. Больше ни для кого в мире числа не
существовали,  ни  на  земле, ни в земле, ни над землей. Ни для
животных, ни  для  растений.  Сначала  он  думал,  что  мертвые
забывают числа, но как-то раз, глядя на отражения звезд в воде,
понял,   что   числа   есть  и  на  небе,  причем  в  несметных
количествах. И так же, как его предок Адам дал имена  животным,
человек начал давать имена всем этим бесконечным числам. Однако
чисел было так много, что душа Софрония отступила перед ними. В
его  душе  не осталось ни капли сил как раз тогда, когда должно
было начаться укрощение небесных чисел.
     Он оказался вдруг в северо-западном верхнем углу комнаты и
увидел себя нагим, лежащим на постели, с волосами, рассыпанными
по изголовью. В этих волосах были седые пряди,  которые  он  не
сразу  узнал  и  которые очевидно, росли медленнее, чем черные,
цвета воронова крыла, отчего и были короче.  Вокруг  его  груди
была  птичья клетка без дна и верха, в которую он был заключен,
чтобы оставаться недвижимым. Несмотря на то что из своего  угла
поручик  Опуич все видел, он вовсе не раздвоился -- раздвоилась
его рубашка, раздвоились его сапоги и его двурогая  шляпа.  Тут
он  начал  умирать, и первое, потерянное им, был его пол, потом
он почувствовал, что собственная  рубашка  стала  ему  тесна  в
боках  и  на груди, сапоги, наоборот, слишком свободны, а шляпа
мала. Из своего угла на северо-западе он увидел, что глаза  его
порябели,   как   два   змеиных  яйца.  Умирая,  поручик  Опуич
превращался в собственную мать, госпожу Параскеву.
     И тогда госпожа Параскева под тесной  ей  рубашкой  своего
сына почувствовала неожиданно для себя как собственную боль тот
самый Софрониев голод под сердцем, а затем эту боль под сердцем
она  ощутила  как  Софрониев  голод. Так Софроний вспомнил свое
желание и выздоровел.
     "Да, половина жизни себе, а половина -- Божьей истине. Так
и должно быть", -- подумал молодой Опуич, улыбнулся и  потрогал
свой  ус.  Он  был заплетен, как плетка. Кто-то причесывал его,
пока он был болен.
     И тогда его перевезли в Земун.
Тринадцатый ключ. Смерть

     Преодолев Эльбу, по грязи,  под  дождем  и  сильным  огнем
противника  капитан  Харлампий  Опуич  добрался  до маленького,
покинутого обитателями замка  неподалеку  от  города  Торгау  и
расположился  на  отдых. Восемь готических окон рассекали своим
светом на восемь  частей  не  только  овальный  зал,  служивший
библиотекой, но и каждый орудийный выстрел, доносившийся с поля
боя.  В  остальных  частях  замка было глухо и царила полутьма.
Вокруг  стен,  сплошь  заставленных  полками  с  книгами,   шла
галерея,  а  в  центре  зала  на  каменном полу стояла огромная
медная ванна в форме цветка.  Капитан  Харлампий  Опуич  лежал,
развалившись,  как  медведь, в горячей, хорошо посоленной воде.
Он смывал с себя кровь и грязь и мурлыкал, как  кошка,  попивая
маленькими  глотками  ледяной чай из крапивы с медом. Некоторое
время спустя ординарец положил на края ванны доску,  а  на  нее
небольшой  деревянный  молоток. Привычными движениями он заплел
бороду капитана в косички, разложил их на доске и  как  следует
отбил молотком, чтобы выцедить воду и придать им красоту. Затем
расстелил  на  той  же  доске белое покрывало и принес капитану
легкий ужин -- немного сыра, сделанного из женского  и  козьего
молока   и   смешанного   с   растительным   маслом,   мужскими
(продолговатыми) помидорами и луком, сырокопченое мясо и  бокал
токайского вина из погребов Харлампиева приятеля Витковича. Это
вино  капитан возил с собой на протяжении всей войны от Егры до
России и назад до Эльбы.
        Капитан  французской  кавалерии  Харлампий  Опуич во время
военного похода учился играть на кларнете. И  изучал  латинскую
риторику.  Ему  в  отличие  от  французской  армии сопутствовал
успех. Может быть, именно  поэтому  никто  не  удивился  такому
преображению  капитана  Опуича.  Слишком  много смертей было на
Эльбе, чтобы это могло привлечь чье-то внимание.
Четырнадцатый ключ. Умеренность

     Поручик Опуич выздоровел ближе к  весне.  Он  все  еще  не
всегда  мог  отличить  явь ото сна, но уже знал, как его зовут.
Мысли свои он ловил, как мух, почти всегда безуспешно. Чаще они
ускользали от него. А если и удавалось  какую-то  поймать,  она
мертвой  оставалась  на  ладони  или,  изуродованная,  пыталась
улететь. Он заметил, что на груди, в том  месте,  куда  он  был
ранен,  шрама  не  было, а вырос небольшой, похожий на хвостик,
пучок рыжих волос.
     Возле себя он обнаружил слугу, которого прислал  сюда  его
отец,  и  старый  кисет,  почему-то  пустой.  Из  него  исчезла
единственная драгоценность, которую  носил  с  собой  Софроний.
Браслет,  данный  ему матерью "для будущей суженой". Слуга ни о
чем таком не  слышал,  правда,  он  поминал  какую-то  девушку,
которая ухаживала за поручиком во время болезни.
     -- Должно быть, и она была из тех, кого присылает ваш отец
лечить  ваши  раны, зализывать их, как будто они суки, простите
за выражение.
     Опуич  спросил,  куда  делась  та  девушка,  однако  слуга
ответил, что ему это неизвестно, потому что она не появлялась с
того  дня,  как сюда прибыл он. Поручик махнул рукой и вышел из
дома, осведомившись  предварительно  у  слуги,  как  называется
город, в котором они находятся.
     -- Земун, -- ответил тот удивленно.
     На  улице  Опуич впервые за последние полгода натянул свои
перчатки и нащупал в них  что-то  твердое.  Это  был  перстень,
которого  он  никогда  не видел. Мужской перстень с печаткой --
заключил молодой Опуич. Он надел его на палец поверх перчатки и
пролетел взглядом по улице, ища рыжеволосую женскую  голову.  В
тот  день  ему  не повезло, но уже на следующее утро он заметил
недалеко от дома  девушку,  чья  рыжая  коса  так  блестела  на
солнце,  будто  была сплетена из медной проволоки. На пальцах у
нее вместо украшений были золотые и серебряные,  очень  дорогие
наперстки.  А  на  шее вместо ожерелья висела крошечная вышитая
серебром туфелька.
 "По ее рукам видно, что у нее будет двое детей, -- подумал
Опуич.  --  По манере носить платье ясно, что она разведется, а
по тому, как она причесана, можно догадаться, что умрет  она  в
48  лет.  Так  же как музыканты думают ушами, эта думает своими
грудями", -- заключил молодой Опуич и обратился к девушке:
     -- Ты украла мой браслет, вон он у тебя на руке!
     Она перевела взгляд на него, и он ощутил, как все ее  тело
запахло  персиками.  А  ее  коса  под  действием  этого взгляда
начала, словно змея, приподниматься вверх.
     -- Такое каждый может сказать. Докажи.
     -- Я знаю, что написано на  браслете.  Там  выгравировано:
"Я  талисман.  Если  исчерпаешь  мою  силу,  я не смогу тебе
больше служить. Если сумеешь меня снова наполнить, стану  опять
полезен. Но имей в виду, если талисман не помогает тебе, это не
значит,  что  он не помогает другим..." Вот что написано на
моем браслете. Теперь я тебе  не  позавидую!  Придется  вернуть
его, но этот браслет откусывает руку, на которую надет! Если ты
его снимешь, останешься без руки.
     Девушка на балконе в ответ расхохоталась.
     -- Тогда я его не сниму. Мы с тобой просто поменяемся.
     -- Чем?
     -- Ты  утверждаешь,  что  я украла твой браслет, но я могу
сказать, что ты украл мой перстень. Вон он у  тебя  на  пальце.
Перстень  с  печаткой,  которым  набивают трубку. И на нем тоже
кое-что написано внутри, по кругу.
     Поручик посмотрел на перстень и про себя прочитал надпись:
"Помни  обо  мне!  Перстень  --  это   невинность,   которая
восстанавливается.  Потеряв  меня..." -- и тут услышал, как
девушка на балконе громко сказала:
     -- Помни обо мне! Перстень -- это  невинность,  которая
восстанавливается.  Потеряв  меня, теряешь нечто большее. Я жду
твоего пальца, как жениха.
     Тут  он  вздрогнул,  почувствовав  под  сердцем  маленький
голод,  который плакал, как маленькая боль, и мертвых в глубине
земли, под булыжником мостовой, которые щипали корни  проросшей
сквозь нее травы. Волосы встали у него дыбом, и он спросил:
     -- Кто ты такая?
     -- Я  третья  туфля, -- сказала девушка и исчезла в доме с
входной дверью, украшенной четырьмя подковами.
     Два вечера мучился молодой Опуич с перстнем, а  на  третий
пошел  к  двери  с  четырьмя подковами и мелом нарисовал на ней
мужской  крест.  Наутро  девушка  прислала  слугу  узнать,  что
означает этот крест.
     -- Это что -- угроза?
     -- Нет, не угроза, напротив, это значит, что жизни мне нет
по эту сторону двери.
     На  следующее  утро  девушка  взяла  мел  и  на внутренней
стороне двери  нарисовала  женский  крест,  а  ближе  к  вечеру
приоткрыла  дверь так, чтобы Софроний смог увидеть этот знак, и
он увидел его. Он услышал доносившийся из глубины  дома,  тихо,
как   сквозь   лунный   свет,   голос   девушки,  которая  пела
"Воспоминания -- это пот души". И  вошел.  Она  предложила  ему
засахаренные цветы -- розы и фиалки.
     -- Кто ты такая? -- снова спросил он.
     -- Кто  я  такая?  Меня зовут Ерисена Тенецкая. Но мне все
непонятнее, кто я такая, я все больше удивляюсь и себе, и тому,
что делаю и во что превращаюсь. Я все меньше и  меньше  понимаю
себя, а должно было бы быть наоборот. Я становлюсь чужестранкой
в собственной жизни. И радуюсь этому... А ты кто такой?
     -- На реке с наступлением сумерек бывает, что на одну и ту
же мушку  бросаются и рыба, и птица. Я -- такая мушка, и в моей
жизни сейчас как раз такой момент, как в сумерки над рекой.  Но
не  думай,  что  мне  безразлично,  кто  меня проглотит, ты или
кто-то другой.
     Сказав это, Софроний ощутил запах персиков от  ее  тела  и
поцеловал ее.
     -- Что у тебя под языком? -- спросила она. -- Камень?
     -- Да, здесь я храню тайну.
     -- Дай,  дай  мне  свою  тайну!  --  проговорила  она, и в
следующем поцелуе камень поменял место, оказавшись под языком у
нее. С камнем во рту Ерисена сказала:  --  Каждый  вечер  ангел
вытаскивает  мою  душу из моей жизни и моего тела, как огромную
сеть, полную добычи. Вчера вечером в эту сеть  попалось  что-то
новое. Моей душой он уловил твою душу.
     Потом  он  узнал,  что  она  одной помадой мажет и губы, и
соски на груди, и, когда часы на башне начали отбивать полночь,
он испустил в нее свое  семя  двенадцать  раз,  одновременно  с
каждым ударом.

     Это  было началом великой любви. А от великой любви быстро
стареют. От великой  любви  стареют  быстрее,  чем  от  долгой,
несчастливой и тяжелой жизни. Ерисена скакала на своем всаднике
далеко-далеко  по  незнакомым  ей  просторам  и возвращалась из
долгого путешествия усталая, счастливая и  запыхавшаяся.  А  ее
лоно  с  тех  пор  отзывалась эхом на все удары башенных часов.
Любовь не оставляла ей времени на то, чтобы поесть. Иногда  она
ставила  вечерний  завтрак на грудь своего возлюбленного, ела и
угощала его любовью и вареными овощами одновременно.  Они  были
счастливы  среди  общего несчастья, им сопутствовал успех среди
общего поражения, и это им не прошло даром.

 Пятнадцатый ключ. Дьявол

     Нежить родился на мосту через реку Караш, в Банате,  когда
его властелин со скуки перекрестил собственную тень. Ему давали
бесчисленное  множество  имен,  таких,  как  "Не  к  ночи  будь
помянут", "Тот самый",  "Камень  ему  в  зубы",  "Брат  Божий",
"Нечестивый".  Он  и  сам  считал  себя  именно  тем,  кем  его
называли, и боялся, как бы кто не бросил в  огонь  бумажку,  на
которой написано его имя. Он любил мочиться хвостом, никогда не
знал того, что сеял, а все вокруг плевали на него через плечо.
     Он вырос у Букумирского озера, в Черногории, среди камней.
Умел писать,  но  не  умел читать, потому что если бы он прочел
свое имя, то тут  же  бы  умер.  От  него  осталась  бы  только
обглоданная  кость.  Он не любил роз и не любил показывать свои
черные зубы, поэтому никогда не смеялся. Носил чудные сапоги  с
каблуком впереди и носком сзади, и о нем говорили, что он ни на
кого  не  похож  и  что,  несмотря  на хромоту, везде поспевает
быстрее ангела. Его не раз видели играющим на пыльной дороге  с
детьми  --  он  катил хвостом обруч. Когда он был маленьким, то
боялся грома и в грозу  часто  залезал  от  страха  мужчинам  в
штанины,  а  женщинам под юбки, потому что верил, что гром ищет
именно  его.  Он  любил   рассматривать   свое   отражение   на
поверхности  топора,  поэтому,  когда наверху начинало греметь,
топоры выносили из дома, чтобы в него не ударил гром.
     Говорят, особой его обязанностью было  заботиться  о  том,
кому  придет черед в третий раз стать вампиром. Такого в третий
раз народившегося вампира он водил  за  собой  по  снам  разных
людей, обучая их заиканию. Он любил скакать верхом на взрослых,
доить    чужих   коров,   переодеваться   в   женское   платье,
подпоясываться хвостом и выдавать себя за невесту какого-нибудь
парня из города. У него был свой цирюльник и много  братьев  по
всему свету. Каждый из них говорил на своем языке.
     А  он  сажал терновник, глотал любую насмешку, всюду совал
свой нос  и  всегда  ходил  самой  короткой  дорогой.  Ребенок,
увидевший  его  во  сне,  мочился  в  постель.  Он  знал  языки
животных, любил музыку, женщины его  ненавидели  и  загоняли  в
бутылки,  потому что считали, что у него женское тело и мужская
голова, но они же продавали ему свою душу, потому что он  знал,
что  Ева была изгнана из рая гораздо позже Адама, а кроме того,
он умел хорошо хлестнуть хвостом или чем другим,  что  доставал
из  своих  широких штанов. Он был хорошим пахарем, мог вспахать
даже речное дно. Боялся черных  собак,  пения  петуха  и  любил
сидеть  на  весах  в  водяной  мельнице.  Он  никогда  не искал
компании, компания всегда сама находила его, хотя  его  же  при
этом и боялась. Про него говорили:
     -- Если он за полу схватит, отрежь полу!
     А  он  боялся  ножа  в  черных  ножнах  и  осинового кола.
Отбрасывал тень с очертаниями коня, везде чувствовал  себя  как
дома, но дети издевались над ним, крича ему вслед:
     -- Брысь, брысь! Иди пасти белых кобылиц!
     Однажды  в  молодости  он  сделал из палки и овечьей шкуры
волка, но тот никак не мог научиться ходить. Тогда  он  во  сне
помолился  Богу,  в  которого  верил  только  во сне. И Бог ему
сказал:
     -- Скажи  своему  волку:  прыгни  на  отца!  Тут  он  и
оживет.
     Так он и сделал, и волк только чудом не растерзал его.
     Рыбаки  причащали  его  так:  взяв  в  рот  причастие,  не
глотали, а выплевывали в реку со словами:
     -- Я тебе причастие, а ты мне рыбу!
     Люди говорили, что  он  клеветник,  а  он  боялся  кукиша,
пестрых  щенков  и  черного пояса. Если ему давали пощечину, он
тут же подставлял вторую щеку, чтобы  получить  и  по  ней,  но
мужчины  знали,  что этого делать не следует, потому что тут же
народятся  двое  таких  же,  как  он.   Такое   предоставлялось
женщинам,  и  те  колотили его так, что хвост у него лишь чудом
держался на месте, а как-то раз все-таки отвалился, и он создал
из хвоста красавицу, которой по  красоте  не  было  равных.  Ее
звали  Петра  Алауп, и жила она в Триесте. Он хвастался на всех
перекрестках:
     -- Бог сотворил человека по своему  образу  и  подобию,  и
посмотрите,  что за дрянь получилась, а я сестру себе сделал из
собственного хвоста, вы только поглядите, какая красавица.
     Как-то ночью, во время страшного ненастья,  он  сделал  ее
своей женой, и она три месяца держала под мышкой петушиное яйцо
и  не  умывалась.  Из  этого яйца вылупился ребенок с коровьими
ушами, похожий на отца как две капли воды. Кроме этого ребенка,
у Нежитя был еще один. Это был отец лжи. Он  никогда  не  делал
зла  тому,  кто  его  ненавидит,  но всегда вредил его родным и
близким.  Его  жизнеописание  было  составлено  в  Нише  (Павле
Софрич. "История сербского дьявола", "Голос нишской епархии").
     Стоял 1813 год, ему наскучило даже кузнечное ремесло, и он
спросил  свою  жену  Петру  Алауп, что ему делать, а она что-то
шепнула ему из губ в губы. Тогда он обул желтые турецкие туфли,
вскочил на свою белую кобылу и  завербовался  в  наполеоновскую
кавалерию.  Его  направили  в роту капитана Опуича, которая как
раз в это время терпела поражение под Лейпцигом.

Шестнадцатый ключ. Башня

     Однажды утром комнаты в домах Земуна  проснулись  светлыми
от выпавшего ночью снега, и зеркало на стене белизной и блеском
раньше времени разбудило Софрония и Ерисену.
     В то снежное утро он спросил ее за завтраком:
     -- Почему у нас никогда не бывает твой старший брат?
     -- Потому  что  он  тот  самый австрийский офицер, который
проткнул тебя ножнами от сабли и повесил на дерево. Он  далеко.
Гонит французов.
     -- И ты только сейчас об этом рассказала? А почему ты меня
спасла?
     Она  посмотрела,  как  он  жует один кусок, как его дед по
материнской линии, а  второй  --  как  бабка  по  отцовской,  и
ответила:
     -- Есть два типа женщин. И в этом смысле женщины имеют как
бы два разных пола, как две туфли на ногах.
     Первый тип можно назвать женой победителя. У нее нет отца.
Она полностью  опирается  на мужа и обожает его как обладающего
могуществом, как Адама и отца своего  потомства  и  победителя,
царящего  над  миром  животных,  которым  он  дал  имена, и над
природой, которой он сопротивляется. 
 Другой тип -- это дочь победителя. Она  влюблена  в  отца,
который  о  себе  может  сказать:  "Мудрость  моя  раньше  меня
родилась". В нем  она  видит  творца,  победителя,  властелина,
который  вокруг  себя  и  вокруг  нее  связывает друзей крепкой
связью единодушного братства. Своего  мужа  она  презирает.  Он
может  быть прекрасным человеком и мастером своего дела, но она
будет говорить о нем: "Все из него веревки вьют, он  под  чужую
дудку  пляшет,  у  него мох на ушах растет!" Она не прощает ему
склонности к одиночеству.

  Семнадцатый ключ. Звезда

     Отстегнув саблю и отказавшись от военной карьеры,  поручик
Софроний  Опуич  поселился  с  Ерисеной  Тенецкой  на небольшом
участке земли, и они занялись ее возделыванием.  В  этот  вечер
они  ели  прекрасный  молодой  и  немного резкий на вкус мед со
своей пасеки, собранный всего месяц назад,  и  пирог  с  дикими
каштанами  и  апельсиновой  цедрой.  Они  лежали  в  постели  и
разговаривали в темноте о глупых и мудрых  звездах.  Окно  было
открыто,  занавеска,  надувшись  пузырем,  проникла  глубоко  в
комнату,  она  то  приподнималась,  то  опускалась,  как  живот
беременной женщины, в котором лежал неподвижный ветер. Софроний
вспоминал,  как  ребенком  дома, в Триесте, катался на огромной
створке ворот, вцепившись в их ручку, а потом они, как  обычно,
погружались  в  тысячу  и одну ночь. Они пытались подсчитать, в
какую из ночей Шехерезада зачала свое дитя от  Гаруна  и  какая
сказка  рассказывалась  в  ту ночь. Но расчеты путались, потому
что им всегда не хватало ночи и всегда не хватало сна. Жили они
стремительно: каждый день  --  все  четыре  времени  года,  как
говорила Ерисена.
     Той  ночью  у  них  была еще одна тема для беседы. Капитан
Харлампий Опуич в письме сообщал им, что читает Горация, играет
на кларнете, и среди тысячи прочих глупостей писал,  что  хотел
бы  с ними повидаться, увидеть свою будущую сноху в первый раз,
а сына по прошествии многих лет  и  узнать,  как  он  выглядит,
чтобы не ошибиться потом при случайной встрече. Отца перевели в
специальный     отряд,    который    сопровождал    посланника,
направляющегося в Константинополь с дипломатической миссией,  и
путь  их проходил как раз по тем краям, где сейчас жили Ерисена
и Софроний... Однако, к большому удивлению Ерисены, Софроний не
спешил отвечать на отцовское письмо. Он  колебался.  Иногда  ей
даже казалось, что он что-то скрывает от нее.

 Восемнадцатый ключ. Луна

     Было как раз то время года, о котором говорят "между двумя
хлебами", когда Ерисена Тенецкая и ее возлюбленный  отправились
на  восток, в сторону границы, где на одном из постоялых дворов
их должен был  поджидать  Харлампий  Опуич  вместе  с  миссией,
которую  он  сопровождал.  Ерисена спала в повозке, нагруженной
скарбом, а молодой Опуич ехал рядом верхом. Он чувствовал,  как
под  копытами  его  коня  постоянно перекликаются две дороги --
верхняя, константинопольская, а  под  ней,  как  звонкая  тень,
стремящаяся  на восток, та дорога, по которой прошагали римские
легионеры.
     Их путь лежал через места, о которых в народе говорят, что
зимой здесь пробираешься "между волком и  собакой";  вдали,  по
обе  стороны  дороги,  виднелись  две башни. Вдруг они услышали
ружейную  стрельбу.  Опуич   пришпорил   коня,   за   поворотом
показалась  река.  От  реки  пахло  икрой,  течение  несло вниз
грецкие орехи, которых в том году уродилось столько, что под их
тяжестью ломались ветки и в волны сыпались и листья,  и  плоды.
На  берегу  реки  им  предстал огромный, полусгнивший постоялый
двор, похожий на паука, висящего на  струйке  дыма  из  красной
печной  трубы,  собравшиеся  перед  ним люди палили из ружей по
чему-то, что находилось в воде.
Лучшая наша комната, -- сказал сопровождавший их слуга,
почему-то глядя при этом в сторону, будто ему хотелось плюнуть.
     -- Я  вижу, вы здесь упражняетесь в стрельбе, -- сказал за
ужином Софроний тому человеку, который днем больше всех  кричал
на берегу реки.
     -- Ты,  господин,  ничего  не  п-п-понимаешь, -- пробурчал
тот, -- завтра, когда немножко разберешься  в  том,  что  здесь
происходит,  сам  начнешь  стрелять.  С-с-скажи-ка, в какой вас
комнате п-поселили?
     -- Случайно не в зеленой? --  вступил  в  разговор  другой
постоялец. -- Если в зеленой, будьте осторожны, когда вам ночью
начнет что-то сниться.
     -- Это  почему  же,  прошу  прощения?  -- ответил Опуич со
смехом.
     -- Все мы, кто ждет  здесь  разрешения  пересечь  границу,
прошли через эту комнату. И все после первой же ночи требовали,
чтобы нас переселили в другую. Всем, кто ночевал в той комнате,
снился один и тот же сон.
     -- Какой,   если   не   секрет?  --  продолжал  веселиться
Софроний.
     -- Что ты за человек  такой!  --  вмешался,  не  выдержав,
третий,  сидевший с ними за столом. -- Всем нам, брат, снился в
точности один и тот же  человек,  от  которого  пахло  грецкими
орехами.  У  него  были  длинные  волосы, схваченные на затылке
пряжкой в виде перламутровой бабочки. Одет он был  в  мундир  и
хотел  убить каждого, кто в этой комнате видел его во сне. Меня
он пытался зарубить саблей, но я вовремя проснулся. Однако  это
удалось не всем.
     -- И что с ними теперь?
     -- Они  стали  з-з-заикаться,  --  ответил  тот,  которого
Софроний заметил на берегу. -- П-поэтому мы и стреляем.
     -- А в  кого  вы  стреляете?  --  спросила  Ерисена,  тоже
посмеиваясь.
     -- Да  в  ореховые  скорлупки.  На  них  по воде из Турции
нечистая сила сюда переправляется. Потому что  просто  по  воде
она  не  может.  Вот  и  ищет  скорлупки  от  орехов, чтобы ими
воспользоваться. Вчера один тут спал в зеленой комнате, он тоже
видел во сне того, который всем снится. И узнал  его.  Говорит,
что это хозяин колокольной мастерской в Земуне.
     -- Глупости,  в ореховых скорлупках по воде плавают только
ведьмы, а вы хотите остановить  колдуна.  Напрасно  стараетесь!
Они  переправляются через реку в скорлупе от яиц, -- насмешливо
пояснила всем Ерисена, но наутро и она проснулась бледной.
     В ту ночь она с молодым Опуичем  рано  отправилась  спать.
Она  лежала  навзничь в зеленоватом лунном свете и чувствовала,
как речные запахи наслаиваются один  на  другой,  более  легкие
поверх  тяжелых: внизу запахи дегтя, воды и ила, над ними запах
дыма, и, наконец, на поверхности облаками плавал аромат липы. И
у самого лунного света было несколько запахов, и в тот вечер  в
нем  смешивались  все фазы луны. Через окна в комнату проникала
речная свежесть, и где-то здесь же, на постоялом дворе,  кто-то
заиграл на кларнете. Играли, очень тихо, их песню "Воспоминанья
-- это  пот  души",  и  Софроний  Опуич  взял в рот прядь волос
Ерисены. Он лежал на животе, дивился звучавшей  в  таком  месте
музыке и чувствовал, как стареет и он сам, и постоянно томившее
его  страшное  желание.  Ночь  всегда  возвращала его куда-то в
прошлое, а дни тянули в противоположном направлении,  и  теперь
будущее  показалось  ему  мраком,  который отступает при каждом
шаге. Он волновался за Ерисену без какой бы то ни было  видимой
причины,  ощущал  вкус  пыли, скопившейся под кроватью, и запах
гнили от стен постоялого двора. Он слышал, как в  лунном  свете
раки  выползают  на  берег реки, и его нюх проникал все глубже,
натыкаясь под землей на запахи влажного серебра  и  обожженного
камня.  Он  чувствовал,  как подземные газы гонят по расселинам
земной утробы реки  нефти,  как  там,  в  глубине,  смешиваются
запахи истлевших растений, серы и горячей железистой воды. А на
заре его разбудил крик Ерисены, лежавшей рядом:
     -- Здесь  все  не  слава  богу!  Мне он тоже приснился, --
сказала она.
     -- А как ты узнала, что это он?
     -- У него в волосах была та самая перламутровая бабочка...
А за поясом  заткнута  какая-то  книга,  мне  показалось,   что
стихи...
     -- А он не напал на тебя?
     -- Нет. Наоборот, увидев меня, он смертельно испугался.
     В  этот  момент  снаружи  снова раздался ружейный выстрел.
Опуич встал, вышел на балкон и окаменел. Постояльцы, с которыми
он вчера ужинал, целились прямо в его отца. Ерисена крикнула:
     -- Это  он!  Я  его  узнала!  Вон   у   него   и   бабочка
перламутровая в волосах!
     Софроний прервал ее:
     -- Замолчи! Это мой отец, а эти болваны хотят его убить.
     И схватился за ружье.
     Но  капитану  Харлампию  Опуичу  помощь была не нужна. Его
кавалеристы в  мгновение  ока  разоружили  нападавших,  влепили
затрещину  тому заике, который выстрелил в капитана, после чего
он перестал заикаться, и к постоялому двору подъехала роскошная
коляска  французского  посланника.  Она  была   покрыта   слоем
позолоты толщиной в палец и грязью толщиной в два пальца. Когда
открыли  дверцу  коляски и спустили ступеньку, сначала появился
фиолетовый сапог, а затем выпрыгнул молодой человек  в  голубом
мундире,  перепоясанный  шелковым  шарфом.  О  нем шепотом было
сообщено,  что  это  посланник  его  императорского  величества
Наполеона   и   что  едет  он  к  месту  своего  назначения,  в
Константинополь.

 Девятнадцатый ключ. Солнце

     -- Вы красивы и счастливы, и я желаю вам всего, что с вами
уже случилось, -- сказал капитан  Харлампий  Опуич,  когда  сын
познакомил его с Ерисеной.
     Опуич-старший   сидел   в   корчме   постоялого   двора  с
окровавленными шпорами на сапогах, которые в то утро спасли ему
жизнь, чуть было не оборванную неожиданным выстрелом,  и  курил
зеленую  трубку.  Он  все  еще был крепок, как изразцовая печь,
хотя и старел скачками -- то десять лет без  перемен,  а  потом
вдруг  на  десять  лет  за ночь. Он мог бы на плечах осла через
реку перенести, как сам о себе  говорил  в  шутку.  Постояльцы,
ждавшие  разрешения  перейти границу, со страхом поглядывали на
перламутровую  бабочку,  украшавшую  его   завязанные   хвостом
длинные  волосы, принюхивались к запаху грецких орехов, который
распространялся вокруг него, а Ерисене стало не по себе,  когда
она  заметила  сборник  стихов Горация, заткнутый у капитана за
поясом. Он тем временем весело заказывал  ужин  для  всех,  кто
находился  на  постоялом  дворе,  в том числе и для посланника,
который намеревался ужинать у себя в комнате.
  Караван  двигался  на  восток, через Грецию, справа от них
осталась святая Афонская гора и  окружающее  ее  море,  шепотом
прошелестел  слух,  что  французский посланник болен, что в его
семье мужчины в  каждом  следующем  поколении  умирают  на  год
раньше,  чем в предыдущем, и что сейчас, исходя из этого, число
лет жизни сократилось уже до двадцати девяти.
     -- Попытайся посмотреть на  солнце  --  увидишь,  что  оно
напоминает медный щит с отверстием посредине, -- сказал капитан
Опуич  сыну,  скакавшему  рядом  с  ним,  коснувшись его сапога
своим. Молодой Опуич  посмотрел  на  него  с  ужасом,  но  отец
спокойно поднял руку и показал вдаль. -- Вот и Константинополь!
Там,  у Фанарских ворот, вас ждет отец Хризостом с моим золотым
в мантии.  Я  сделал  пожертвование  ему  и  его  храму,  и  он
обвенчает тебя с барышней Тенецкой. И будьте счастливы!
 Двадцатый ключ. Суд

     Вспомни   Константинополь   в   Афинах,   это  будет  один
Константинополь, вспомни его в Риме, и это будет совсем  другой
Константинополь.
     В  огромный  город,  выстроенный  на  трех морях и четырех
ветрах, на двух континентах и над зеленым стеклом Босфора,  они
прибыли   в  начале  осени.  Ночи,  как  носки,  выворачивались
наизнанку в их доме над водой, доме,  из  которого  можно  было
считать  проплывающие  корабли  и ветры и из которого они часто
выходили на набережную покупать  ароматические  масла.  Ерисене
это очень нравилось, и при каждом удобном случае она заходила в
маленькую  лавку  посреди  Мисир-базара,  обращенную на Золотой
Рог, выпить белого чая с гашишем и посмотреть, как  дети  ловят
рыбу  на  голый  крючок  без  приманки.  Рыбы  в том месте было
столько, что только  успевай  вытаскивать.  В  этой  лавке  они
встретили  чудного  человечка  с  веревкой  вместо воротника на
рубашке, про которого им сказали, что у него сербская кровь, но
турецкая вера. Этот человек раз в месяц  спускался  вниз  через
Капали-чаршию к Золотому Рогу и заходил в лавку купить душистые
масла.  С  продавцом  он всегда заводил один и тот же разговор,
как будто читал одну и ту же молитву.
     -- Он когда-то был каменщиком, -- рассказал  им  продавец,
-- а  сейчас  болен  странной  болезнью: в его снах время течет
гораздо быстрее, чем наяву, так что  каждую  ночь  он  успевает
прожить  не меньше десяти лет. Поэтому никто в Константинополе,
даже самые старые люди, не знает, сколько же ему лет. Может, он
и сам этого не знает.
     В тот день, когда они встретили его в лавке, он вошел туда
как во сне и потребовал, чтобы ему продали все равно что.
     -- Сандал?  --  спросил  хозяин  лавки,  поднес  маленький
пузырек   из   матового   стекла  снизу  под  горлышко  другого
наклоненного флакона и стал ждать. Ждали  в  полутьме  лавки  и
они,  однако  ничего  не происходило. И тогда, когда покупатель
уже хотел отказаться  от  своего  намерения  и  уйти,  торговец
сказал:  -- Нужно подождать столько, сколько читается одна сура
Корана.
     Покупатель был неграмотным  и  не  знал,  сколько  времени
нужно  на  то,  чтобы  прочесть  одну  суру  Корана,  но  в это
мгновение   на   горлышке   наклоненного   флакона    появилась
сверкающая, как комета, капля. Она медленно спустилась на своем
хвосте ниже и скользнула в маленький пузырек.
     -- Хочешь  понюхать?  -- спросил торговец и, ловко вытерев
край  горлышка  пальцем,   протянул   руку   покупателю.   Тот,
прикоснувшись  к  его  пальцу своим, взял немного масла и хотел
обтереть палец об одежду. -- Только не так! -- предостерег  его
торговец.  -- Прожжет дырку. На ладонь. Сначала на ладонь. -- А
когда покупатель сделал так и хотел  понюхать,  продавец  снова
остановил  его:  -- Не сегодня, господин мой, не сегодня! Через
три дня! Только тогда вы почувствуете  настоящий  запах.  И  он
сохранится  столько  же,  сколько  и  запах  пота.  Но он будет
гораздо сильнее пота, потому что в нем есть сила слез...
В  ту  ночь  она  слышала, как Софроний борется с огромным
одеялом из собачьей шерсти, в которое он был  укутан.  Еще  она
слышала,  как  его отросшая борода царапает изголовье, и видела
через нее ямку на  подбородке,  похожую  на  пупок.  И  это  ее
удивило. Наутро она сказала ему:
     -- Каждая большая любовь -- своего рода наказание.
     -- Знаешь, у всех нас с Богом договор. Половина всего, что
мы имеем,  делаем,  половина  времени,  сил,  красоты, половина
наших дел и путешествий остается в нашем распоряжении, а другая
половина отходит к Богу. Так и с любовью. Половина нашей  любви
остается  нам,  вторая  половина  идет к Богу и остается там, в
лучшем месте, и длится уже всегда, что бы ни случилось с  нашей
половиной  любви  здесь,  среди  людей.  Подумай  об этом как о
чем-то прекрасном и радостном!
     Но слова эти  были  напрасны.  Ее  тело  больше  не  пахло
персиками  при  его  приближении  или прикосновении. Ерисена не
красила больше соски своей груди той же помадой,  что  и  губы.
Она смотрела на своего мужа и не понимала, что он ей говорит. А
он  так же, как некогда с огромной скоростью приближался к ней,
теперь вдруг  подобно  какой-то  небесной  комете  стремительно
удалялся   от   Ерисены.   И  так  же,  как  тогда  он  не  мог
сопротивляться силе притяжения к ней, сейчас он не  мог  ничего
сделать,    чтобы    остановить    это   головокружительное   и
бесповоротное удаление.
     Тогда Ерисена сказала ему:
     -- Ты оказался  прав!  От  великой  любви  глупеют.  И  мы
поглупели.  По  крайней  мере, я. И я больше не могу летать. Не
только по комнате, но и во сне. Возможно, любовь даже убивает.
     А про себя подумала: "Возможно, от другого мужчины я могла
бы иметь ребенка".
Двадцать первый ключ. Мир

     В 1813 году,  вскоре  после  прибытия  в  Константинополь,
французский   посланник  решил  устроить  прием  в  саду  своей
резиденции.  Гостей  должны  были  развлекать  предсказатели  и
танцовщицы,  и  когда  в  огромный дом юного посланника входили
первые гости, музыка уже играла. Капитан привел с  собой  Дуню,
судя   по   лицу  которой  можно  было  предположить,  что  она
проплакала всю ночь,  госпожа  Растина  Калоперович  пришла  со
своим  сыном,  и  волосы ее блестели серебряной пудрой; молодой
Калоперович все время искал кого-то  взглядом  и  был  удивлен,
увидев  в  большом  зале  на  стене  овальное окно, выходящее в
соседнюю комнату.  Рама  окна  была  из  позолоченного  багета,
поэтому  окно  походило  на  картину.  Оно  напомнило  Софронию
похожее окно в доме его родителей в Триесте. В  этот  момент  в
саду  пустились  в  пляс  кавалеристы  майора,  и  ведущий круг
засеменил такими стремительными и мелкими шажками,  что  трудно
было  разобрать,  где  его пятки, а где носки. 
 Тут и в зал, и в сад, звеня бубенцами, пришитыми к подолам
юбок,   ворвались  десяток  цыганок.  Они  бросились  к  гостям
смотреть их карты. Капитан воскликнул:
     -- Tarocchi! Tapocchi! -- схватил сына за руку и усадил  в
саду рядом с одной из гадалок.
     -- Карты,  господин  мой, то же, что и язык. Скажи только,
хочешь Старшие Арканы или Младшие? И кому гадать?
     -- Нам обоим, по одним и тем же картам, -- сказал капитан.
     -- Хорошо,  господин  мой.  Только,  пока  я   гадаю,   не
смейтесь,  вам это может навредить. Сейчас про себя, так, чтобы
я не слышала, задайте каждый по одному вопросу.
     Цыганка расстелила перед собой платок,  напомнив  им,  что
"по  камням не валяются", вытащила из кожаного мешочка двадцать
две карты и передала их  Опуичам,  чтобы  они  их  "разогрели".
Когда  карты  были  перетасованы,  Софроний  снял,  а Харлампий
перекрестил колоду. Цыганка разложила их левой рукой крестом по
платку, а в центре одну из карт, тоже крестом, перекрыла другой
картой. Открыв их, она сказала молодому Опуичу:
     -- Твой отец убит. А ты хранишь в себе большую тайну.
     -- Мой отец не убит, -- рассмеялся молодой Опуич,  --  вот
он здесь, перед нами.
     При  этих  словах  гадалка  с ужасом взглянула на капитана
Опуича, сгребла свои карты и опрометью  бросилась  бежать.  Как
раз в этот момент гостей пригласили к столу.

     К  концу  ужина  охваченные  усталостью гости французского
посланника снова слушали музыку.  Подпоручик  Калоперович,  как
зачарованный,  не  сводил  глаз  со  своей единоутробной сестры
Дуни, и его мать, заметив этот взгляд, тихо сказала ему:
     -- Надеюсь, ты помнишь нашу клятву? Ты исполнил свою часть
обещаний? Ее ты тоже уложил?
     -- Дуню? Да. Еще на постоялом дворе.
     Госпожа Растина горько усмехнулась.
     -- По моим расчетам, -- добавила она сыну на ухо,  --  нам
осталось  совсем  немного, и наш договор будет исполнен. Мне до
него еще два шага, а тебе один.
     -- Один? -- переспросил молодой Калоперович, весь трепеща,
а мать обласкала его своими серебряными глазами.
     -- Этот последний шаг, -- заметила она небрежно, --  будет
для нас общим.
     В  этот  момент кто-то тихо запел "Воспоминания -- это пот
души". Пели по-гречески,  но  песня  была  такой  же,  как  та,
которую любили и считали своей Софроний и Ерисена.
     И  тут  Софроний  сделал самый решающий шаг в своей жизни.
Растроганный пением, он захотел поймать взгляд  жены,  сидевшей
возле него. Но не поймал его. Ерисена тоже слушала песню, глядя
прямо  перед  собой  и  взволнованно  дыша.  Потом  она подняла
взгляд. И этот взгляд,  пока  она  задумчиво  перебирала  одной
рукой пальцы на другой, был направлен в распахнутое темное окно
соседнего  здания,  за которым была стена, скрытая мраком, а за
стеной царила непроглядная ночь, наполненная водой и травой. Ее
взгляд сначала проник через  окно,  потом  добрался  до  стены,
прятавшейся  в  темноте, и двинулся дальше, хотя Ерисена больше
не отдавала себе отчета в том, что встречал он на  своем  пути.
Он  двигался  прямо на восток, через леса, скользнул над Черным
морем, прошел через Одессу, по степям, обошел каких-то рыбаков,
ловивших ночью рыбу в Каспийском море, миновал Кавказские горы,
затем  Памир  и  остановился,  погас  перед  Великой  Китайской
стеной, но не потому, что устал, и не потому, что она оказалась
непреодолимым  препятствием  на  его пути, -- просто Ерисена не
увидела того, что страстно желала увидеть, и уже не смотрела  в
этом  направлении.  И  тогда  она  задрожала  от песни, которую
слушала,  ее  взгляд  обнаружил  наконец  за  соседним   столом
капитана  Харлампия Опуича, отца ее мужа, и все ее тело запахло
персиками.
     Итак, Софроний с ужасом смотрел на Ерисену, Ерисена  же  с
восхищением -- на его отца. Это длилось несколько мгновений, но
Софроний  успел  заметить,  что  соски  на груди и губы Ерисены
снова намазаны помадой одного цвета, а на  ее  шее  больше  нет
парчовой туфельки. Ерисена сбросила третью туфлю.
     "Мой  отец сделает ей ребенка, которого не мог сделать я",
-- пронеслось у него в голове.
     И в тот же миг голод, похожий на маленькую  боль,  который
годами  рос  у  него  под сердцем, превратился в огромную боль.
Все, что хоть когда-нибудь болело у него, дало  о  себе  знать,
пробудились  все  старые  раны  его души и тела, все царапины и
шрамы детства он ощутил  как  совсем  свежие,  а  от  его  тела
отвалились  прядь  черных  и  прядь рыжих волос. Семнадцать лет
спустя его член опал, правый сапог перестал жать, слух внезапно
угас и он перестал слышать происходящее под землей. И весь  мир
настежь  распахнулся  перед  ним. Объятый ужасом, он хотел было
отпрянуть, отсечь себе  большой  палец,  но  было  поздно.  Его
заветное  желание  осуществлялось где-то вдалеке от него, самым
совершенным для него образом, но помимо  него,  а  может  быть,
даже  вопреки  ему,  и осуществлялось оно страшной ценой. Некто
всемогущий исполнял его желание, но лишал его Ерисениной любви.
Где-то,  кто  его  знает  где  (и  это  пугало  Софрония),  уже
перемещались,   как   вихри,   знаки   милости  к  нему,  и  он
почувствовал, как у него полегчало на душе, когда  что-то  и  в
нем  и  вокруг  него начало сдвигаться с места, когда он понял,
что, в сущности, решение  уже  принято  и  с  этого  момента  в
будущем все другие его решения будут даваться ему без труда. Он
услышал,  как созвездия получают ему на пользу новые имена и он
переходит из знака Весов под знак Скорпиона, в результате  чего
вкус  оленины  с  грибами  у него во рту заметно изменился. Все
существовавшее для него, все,  что  его  окружало  и  было  ему
хорошо  известно,  в  мгновение ока стало незнакомым и чужим, а
все, чего не было, не существовало, превратилось в  понятное  и
близкое.  Как  будто  каждая  из карт его судьбы, вся его Major
Arcana, легла вверх ногами, вывернув всю его  жизнь  и  изменив
все его чувства, перенаправив их от подземного мира к космосу.
     "Бог  вознаграждает  своих  любимцев  одновременно и самым
большим счастьем, и самой большой бедой", -- подумал он и  чуть
было не расплакался, но тут услышал болтовню своего отца:
     -- И  улыбки  следует переводить, моя дорогая дама, так же
как  переводят  слова!  Например,  французскую  улыбку   трудно
перевести   на   греческий   язык.   Еврейская   улыбка  вообще
непереводима, а немец ни за что не улыбнется, пока  не  увидит,
какая цена прикреплена к шутке...
     Пока капитан молол языком, Софроний Опуич смотрел на жену,
а она  на  его  отца,  кто-то  не  отводил взгляда от Софрония.
Госпожа  Растина  Калоперович,  прижимая  к  себе   подушку   с
бубенцами,   буквально   пожирала  его  глазами.  Софроний  был
предпоследним любовником ее дочери Дуни, с которым  ей  еще  не
удалось  переспать.  Он  был  тем предпоследним шагом на пути к
осуществлению  ее  завета,  который  должен  был   исполниться,
увенчавшись  последним  совместным  с  ее сыном Арсением шагом.
Говоря  напрямую,   Софроний   Опуич   оставался   единственным
препятствием,  стоявшим  между  госпожой Растиной и постелью ее
сына Арсения Калоперовича.
     Взгляд  госпожи  Калоперович,  устремленный  на  Софрония,
прервал  капитан  Опуич,  который,  постучав  ножом  по бокалу,
встал, чтобы произнести тост в честь императора Франции. И  тут
случилось нечто непостижимое.
     На   глазах   всех  находившихся  в  этот  момент  в  саду
французского посольства  в  Константинополе  капитан  Харлампий
Опуич  вместе  с  бокалом,  который он держал в руке, бесследно
исчез. Утром слуги нашли под стулом, на котором он сидел,  пару
окровавленных шпор.
Примеры из литературы
Сайт создан в системе uCoz